Эдуард Лимонов - Балканский Андрей

— Вел нас некий Антон Семенович, высокий такой, довольно молодой человек в очках. И я потом как-то попал во Франции, меня французская контрразведка ДСТ допрашивала. Типажи те же. Из троих двое были в очках. Я ходил на Дзержинскую улицу, там такие особнячки с колоннами, и чтобы запугать, видимо, посетителей, стояли двое таких крепких мальчиков. Это когда видишь, было очень неприятно. Отметили эти ребята, что я не боялся. Было неприятно, что они мне звонили каждое утро, в ранние часы. Они могли мне позвонить в семь часов и сказать: “Приезжайте, Эдуард Вениаминович!” Вот на Дзержинского, рядом с основным корпусом, сейчас это Сретенка. Допрашивали, разговаривали одно время чуть ли не каждый день. Это после свадьбы, на которой был арестован Давид. Завербовать они тоже хотели. Но мне кажется теперь, что особой ценности во мне, даже завербованном, не было. Долгое время моя оценка этого была самой наивной, что это потому, что я в посольство ходил.

В общем, мой опыт говорит, что КГБ был достаточно велик. Народ был хмурый и серьезный. Однажды Антон Семенович, когда он отчаялся уже со мной, сказал — вот сейчас придет мой начальник. Он и сказал: “Вам с Козловой на выезд”.

Потом пришла открытка, что нам разрешают выезд. Люди ждали этих разрешений годами, а мы — веселая пара — поехали на юг.

Последнее, что я помню, это таких ленивых скучающих солдатиков у входа в Шереметьево, погранцы такие, курящие какую-то жуткую махорку, стоящие в расслабленных позах, в мятых шинелишках таких.

— А у вас не было мысли остаться в стране, несмотря на угрозы?

— Я сейчас не буду разыгрывать, что упирался в те годы. Нет. Не из-за чего было садиться, вот чего. Когда я в 2001 году оказался в тюрьме, я знал, за что я сижу. Я никуда бы не уехал, тем более что за мной стояла организация, за которую я ответствен. В тот период я был молодой человек безо всякой политической ориентации, кроме того, что я был естественный такой патриот, воспитанный в определенной семье, с определенной памятью. И конечно, я одобрял всю советскую внешнюю политику. У меня были разногласия чисто личного, эстетического какого-то порядка. Я считал, что я очень крупный поэт, и одновременно меня там не печатали. Я считал, что мне мешают стать тем, кем я должен быть и кем я по праву являюсь.

— Бытует мнение, что сам Юрий Андропов называл вас убежденным антисоветчиком. Откуда взялась эта информация?

— Саша Морозов, писатель, он до сих пор жив, магистр в те годы, он учился в университете с дочкой Андропова Ириной на истфаке, что ли. И поскольку у меня были эти все неприятности с КГБ, эти вызовы, я взмолился и как-то ему говорю: “Саш, пусть она узнает у папы: чего им от меня надо? В чем вина-то моя?” Потому что меня вызывали, но ничего не говорили, просто пытались сломать, завербовать и прочее.

Первый раз она отказалась. Сказала, что мы с отцом договорились — ни он в ее личную жизнь не лезет, ни она в его работу. А второй раз — поскольку маразм крепчал и меня стали конкретно прессовать, она согласилась и наконец спросила отца. Через какое-то небольшое время, где-то через неделю, он сказал ей характеристику: “По нашим данным, убежденный антисоветчик”.

— Утверждали, что именно Ирина сыграла определенную роль в разрешении вам выезда за рубеж?

— Не знаю, у меня нет никаких подтверждений. Я с ней не был знаком и не помню, чтобы супруга с ней общалась».

Любопытно, что все фигуранты этой истории имели отношение к издательству «Молодая гвардия». Александр Морозов, бывший участник СМОГа, где они и познакомились с Лимоновым, с 1971 по 1985 год редактировал научно-популярную, весьма востребованную у советского читателя серию «Эврика». Ну а Ирина Андропова после окончания филфака МГУ работала редактором серии «Жизнь замечательных людей». Тогдашний заведующий серией Сергей Семанов вспомнил о ней как о весьма скромной девушке без элитных закидонов, которая выходила из подвозившей ее иногда на работу служебной «Волги» отца за квартал до издательства и шла туда пешком.

Что до убежденных антисоветчиков, то они уже тогда сидели в руководстве партии. Сам Андропов покровительствовал главе Ставропольского обкома, «молодому и перспективному» Михаилу Горбачеву, с 1971 года — члену ЦК КПСС. В том же году был назначен послом в Канаду, где он и задумает перестройку, Александр Яковлев. Борис Ельцин работал главой отдела строительства в Свердловском обкоме партии. Скоро эти люди выйдут на первый план и уничтожат государство. И всемогущий комитет со всеми своими отделами, сетью информаторов, агентурой и аппаратурой окажется бессилен перед исходящим сверху предательством.

Эпизод № 5. Запад.

В 1974 году Эдуард и Елена покидают Советский Союз и через Вену и Рим переезжают в Нью-Йорк. Некоторое время Лимонов работал в эмигрантской газете «Новое русское слово». Там судьба свела его с линотипистом Борисом Ковердой — убийцей советского дипломата Петра Войкова в 1927 году, в годы войны подвизавшимся фельдфебелем зондеркоманды нацистов на территории Польши и СССР и сумевшим тихо дожить свой век в Америке. В рассказе «Коньяк Наполеон» он выведен под фамилией Кружко как тяжелый, психически неуравновешенный человек с темным прошлым. У Эдуарда во время застолья в типографии случился с ним конфликт. Пожилой психопат бросился на него с молотком, а затем написал заявление редактору, что Лимонов пытался его убить, оставшееся, впрочем, без последствий: «Можете гордиться. Он, говорят, евреев и коммунистов отстреливал, а вот вас испугался. Донос начальству настрочил…»

В «Слове» наш герой долго не задержался. Сама среда эмигрантов, одновременно ностальгировавших по родине и ненавидевших ее, вызывала у него раздражение. «Русская газета пахнет могилой и старческой мочой», — характеризовал он коллег по редакции.

За пять прожитых в Америке лет Лимонов познал ее целиком и полностью, до самого социального дна, проживая одно время в дешевом отеле с проститутками и неграми-драгдилерами и сменив множество профессий — от рабочего-ремонтника до прислуги в доме миллиардера. (Одной из лучших сцен в романе «История его слуги» является прислуживание им за столом Иосифу Бродскому, явившемуся в гости к его хозяину.) Именно знание этой настоящей, а не картинной американской жизни и отличало его от того же Яковлева, смотревшего на Канаду из окна посольства или дипломатического лимузина, или изумленных обилию сортов колбасы в магазинах советских журналистов-международников, втайне обожавших тот образ жизни, который им положено было обличать.

Лимонову довелось узнать, что американское общество не очень-то восприимчиво к критике. В мае 1976-го он даже приковывался наручниками к зданию «New York Times», требуя публикации своих текстов, — это можно назвать протонацбольской акцией. Через 20–30 лет приковывание наручниками к различным министерствам и ведомствам, кабинетам высоких чиновников и даже к ним самим станет одним из излюбленных приемов акций прямого действия национал-большевиков. Правда, в России это повлечет за собой куда более тяжкие последствия, чем на Западе.

Неудивительно, что из-за такого поведения буйный русский эмигрант вновь попадает в поле зрения спецслужб, теперь уже ФБР.

«— Что для вашей политической жизни означали более пятнадцати лет, проведенных в Америке и во Франции?

— Огромную школу прошел, конечно. Когда я приехал на Запад, то началось такое обучение сразу же. Начиная с Австрии (мы же вначале в Вене прожили какое-то время) и далее — по крупицам стала собираться вот эта отвратительная мозаика западной жизни. Собственно, то, о чем меня предупреждали мои друзья, австрийские социалисты. Там были еще — я забыл фамилии — с одним из них мы даже переводили Тракля (это великий австрийский поэт, погибший в 1914 году, он покончил с собой в госпитале), то есть он мне приносил подстрочник. Далее на пути в США я познакомился — по-моему, его звали Патрик Кэмпбелл — бывший сотрудник ЦРУ, который работал руководителем Толстовского фонда. Я приходил к нему какое-то количество раз, бухал он со мной, видимо, интересно ему было, и он мне рассказывал, как боролся против коммунистической опасности, а потом в один прекрасный день увидел, какая за этим паутина, ложь и прочее.