Повести моей жизни. Том 2 - Морозов Николай Александрович

Пограничный комиссар более не являлся, и благодаря этому я чувствовал себя весь этот день несравненно легче, чем предыдущие, несмотря на то что не спал все ночи, чтоб сделать при первом удобном случае попытку к побегу. Но сторожа, несмотря на мою по внешности беззаботную дневную болтовню с ними, зорко следили за мною по ночам и никогда не засыпали одновременно. 

Только один раз, в пятом часу ночи, все четверо, показалось мне, захрапели. Я уже встал со своей постели, взяв свое платье со стула, и приготовился быстро перепрыгнуть через полицейского, заслонявшего своею спиною дверь в коридор, и скрыться во мраке ночи. Но в это самое мгновение один из сидящих у противоположной стены открыл глаза и, уставившись тупыми сонными зрачками прямо на меня, встал со своего места. Мне пришлось удовольствоваться тем, что я отыскал в кармане пальто оставленный там на такой случай носовой платок, а проснувшийся сторож тотчас же разбудил всех остальных. 

После этого случая около меня бодрствовали всегда не менее как двое, да и остальные тоже постоянно пробуждались. 

Прошел еще день и одна ночь, и Смельский ко мне не являлся. Затем за мной пришли трое жандармов и повели на станцию в сопровождении также и четырех моих полицейских. Там меня поместили в отдельное купе третьего класса и повезли в Петербург. 

Саблина не было нигде видно. По-видимому, он был отправлен туда еще накануне.

4. Путь в одиночество

Быстро проносились передо мною в окнах вагона близкие сердцу, привычные с детства родные сельские ландшафты. Как радостно было мне встретить после моего долгого отсутствия в чужих краях свои родные равнины с их весенними тающими снегами, с их отлогими холмами и темно-серыми деревушками! Я увидел вновь наши темно-зеленые хвойные леса, выращенные самой природой, без признаков искусственного насаждения, с их ветвями, одетыми кое-где свежевыпавшим снегом. Я увидел вновь проектирующиеся на бледно-голубом фоне неба миллионы тонких коричневых веток в ивовых, ольховых, липовых и березовых рощах, окаймлявших невдалеке железнодорожную насыпь. 

Как близка, как знакома сердцу была эта картина! Как будто после долгой разлуки я вновь увидел своих старых друзей! 

В природе чувствовалось уже приближение весны, возвращающейся с юга на милый север. Солнце бросало на мое лицо сквозь пыльное стекло вагонного окна свой горячий приветливый луч. 

«Прощай, солнце! Прощайте, поля, холмы, леса, все хвойные и лиственные деревья! — обращался я мысленно к проходившим передо мною предметам. — Прощайте и вы, деревенские домики и избушки, прощайте, все люди, большие и маленькие, мужчины и женщины, живущие в них! Я расстаюсь теперь с вами навсегда. Мне не удалось добыть для вас новой лучшей жизни, но я сделал все, на что был способен. И как мало удалось мне сделать!» 

Странным казалось мне теперь все проходившее перед окнами вагона. Я никогда еще не смотрел на окружающее с этой точки зрения, когда и леса, и поля, и деревни, и люди оказывались для меня совершенно недоступными. 

Я смотрел теперь на все окружающее в земной природе с таким же чувством, как ранее смотрел только на небесные предметы: на солнце, на луну, на звезды, на облака. Все на земле было теперь так же далеко для меня и не могло войти со мною ни в какие непосредственные сношения! Непосредственно и притом ненавистно близки были для меня только грубые лица, сидевшие рядом и напротив, жандармы в полном вооружении, готовые застрелить меня при малейшей попытке бежать от них в недра окружающей меня матери-природы... 

Смельский, как я скоро убедился, сопровождал меня лично, но он ехал не со мною, а во втором классе, и, добившись от меня желаемого, сразу принял важный начальнический вид, не обращаясь ко мне больше ни с какими разговорами. На всех станциях местные жандармы, очевидно, предупреждались заранее, в каком вагоне меня везут, так как при самой остановке они становились прямо против моего окна и отгоняли от него случайно проходящую публику, возбуждая тем самым ее особенное внимание. 

Публика сейчас же начинала собираться за их спинами, и все старались хоть издали разглядеть меня сквозь стекла. Сопровождающие жандармы сейчас же заставляли меня перейти на противоположную сторону купе и заслоняли окна своими выпяченными грудями с украшающими их орденами. Смельский же выходил на каждой большой станции и прохаживался взад и вперед по платформе, оттесняя вытянутой рукой публику на более дальнее расстояние и важно приказывая ей не подходить близко. 

Невольно получалось впечатление, что он тут совершает что-то чрезвычайно важное, что везет в моем лице такого необыкновенного человека, один взгляд на которого достаточен, чтобы вся толпа сейчас же бросилась разрушать в России государственный строй. 

«Но я не допущу этого! — говорил вид Смельского. — Я бодрствую здесь, и потому ни один посторонний глаз не увидит такого опасного человека». 

Всего же удивительнее для меня было то, что как сами унтера, так и возбужденная ими и боязливо толпящаяся публика, казалось, верили, что тут действительно скрывают какую-то особу, обнаружение которой может привести к большим затруднениям для высшего правительства в России. 

Играли ли здесь сознательную комедию, желая придать себе важность в глазах публики, или все это производилось по глупости? Я думаю, что тут одинаково действовали обе указанные мною причины. 

И несомненно, что, применяясь везде при наших перевозках, такие меры много содействовали популяризированию нашей деятельности. При каждом нашем проезде взбудораживались все станции железной дороги никак не менее, чем при проезде великокняжеских особ. А это не могло не вызывать по всей сети русских путей сообщения самых разнообразных толков, и потому первично пущенные измышления о наших «развратных» нравах и побуждениях мало-помалу разъяснялись частными разговорами в нашу пользу, как и вообще бывает со всякой клеветой, распространенной в слишком широких размерах. 

На петербургском вокзале меня поджидала карета. 

Выпустив из вагонов предварительно всю публику, вывели наконец и меня, окруженного восемью жандармскими унтерами с их офицером. Меня посадили в карету, офицер сел рядом со мною, двое унтеров напротив меня, и карета рысью покатила в путь. Ее окна были задернуты занавесками, и я ничего не видел на улицах вплоть до того момента, когда мы въехали на какой-то мост, на котором всколыхнулась занавеска моего окна, а затем мы попали внутрь каких-то отворившихся перед нами тяжелых ворот. 

Дверь кареты распахнулась передо мною. 

Я был во внутреннем очень небольшом дворе какого-то многоэтажного дома. Смельский, сопровождавший меня на извозчике, стоял в нескольких шагах и смотрел на мою высадку. В руках у него был какой-то круглый сосуд величиною в кастрюлю, завернутый в салфетку, за углы которой он его и держал. 

«Какое-то подношение начальству привез! — подумалось мне. — Верно, что-нибудь из захваченной контрабанды». 

Но я не имел возможности долее останавливаться на своей мысли. Жандармский офицер, сказав что-то шепотом Смельскому, оставшемуся на дворе, повел меня по лестнице, находившейся тут же в углу дворика, в третий этаж и ввел меня там в небольшой темный коридор, против которого стояла открытая дверь, а около нее жандармский солдат-часовой с обнаженной саблей и еще двое солдат без оружия, вроде денщиков. 

— Сюда! — сказал мне офицер. 

Мы вошли в небольшую комнату с обыкновенной печкой у стены, железной кроватью около нее и обыкновенным, как в комнатах, окном, в котором, однако, стекла были матовые, а за ними смутно просвечивала железная решетка своими темными тенями на матовом фоне. У окна стоял небольшой стол и табурет; на кровати лежали синий халат, рубашка, кальсоны и носки, а около них на полу кожаные истертые туфли. 

— Надо раздеться! — сказал мне офицер. 

Я снял все, что на мне было. Один из служителей взял это себе на руки и ушел. 

— Одеться надо в здешнее! — сказал жандармский офицер и, повернувшись, тоже удалился вместе со всеми своими спутниками.