Красные стрелы - Шутов Степан Федорович

— Будет революция, — шепчут его губы.

Я не собираюсь интриговать читателя, поэтому сразу скажу, что под именем Михайлова был не кто иной, как Михаил Васильевич Фрунзе. Он служил в штабе Десятой армии и по заданию партии большевиков сколачивал нелегальную военную революционную организацию.

Замечательный это был человек. Я позволю себе еще рассказать о нем, причем уже не со слов Метельского. Мне самому выпало счастье видеть его и разговаривать с ним, но об этом позже.

А сейчас о Метельском. Уже через год он становится одним из вожаков 623-го полка. Того самого, который совместно с красногвардейцами закрепился в Орше, парализовал действия Кубанской казачьей дивизии и не пропустил на Петроград и Москву ни одного контрреволюционного эшелона.

После изгнания из Белоруссии корпуса Довбор-Мусницкого Юрий возвращается домой…

Наконец огонь побежден. У нашего дома сгорели только крыша и одна стена. Народ постепенно расходится.

Я еще слаб, ничем помочь не могу. Чтобы не путаться под ногами, прислонился к забору соседнего дома.

Слышу шаги. Подходит Метельский. Я пожимаю ему руку:

— Спасибо.

— Не за что, — отвечает он. — Если бандитов не переловим, завтра мою хату тушить будешь. Надо в центр ехать, посоветоваться там, как быть.

Вскоре Метельский сколотил молодежный отряд для борьбы с бандитами. В него вошли юноши и девушки Дворца, деревни Заполья, местечка Городище. Но враг в Синем Бору был сильнее нас, лучше вооружен, Три раза пытались мы наступать, и все безуспешно.

Тогда Юрий решил применить хитрость. Часть отряда оставил на опушке леса. А с остальными бойцами переправился на противоположный берег реки, чтобы ударить по банде с тыла, откуда она меньше всего ждала нападения.

Мне с двумя парнями приказал наблюдать за домом Радкевича и распорядился:

— Если кто из семьи Петра в лес направится, не задерживайте, но следуйте за ним.

Стали наблюдать. Проходит час, другой. В хате Радкевича будто вымерло все. Но вдруг дверь открывается и на пороге появляется Любаша! С корзинкой. Заметила нас, на меня взглянула так, будто впервые видит, и, обогнув соседнюю избу, направилась по дороге в лес.

Что же это такое? Неужели Любаша заодно с бандитами? Можно было допустить, что она перестала помогать большевикам. Такое еще понятно: Синкевич мог просто не доверять дочери бандита. Но помогать врагам Советской власти, это уж слишком! И корзина. В ней, очевидно, продукты. Не помня себя, я поднял винтовку.

— Ты с ума сошел! — удержал меня парень из Заполья.

— Убью!

— Приказ забыл?

Начинаю рассуждать: если убью Любашу, то нарушу приказ командира, этого, знаю, делать нельзя. Но гнев ищет выхода. А если… если дать ей пощечину? Бросаюсь вдогонку. Любаша ускоряет шаги.

— Стой, — кричу, прикладывая винтовку к плечу. — Стой, стрелять буду!

Девушка останавливается. Ждет, пока подойду.

— Чего тебе? — спрашивает с легкой иронией.

Ворочаю челюстями, скриплю зубами, а язык не слушается. Синие глаза Любаши начинают излучать знакомый мне теплый мягкий свет.

— Стреляй, если у тебя право на это есть. Только, по-моему, приказа задерживать меня не было.

Сбитый с толку, я не знаю, что предпринять, гляжу на нее выжидающе.

— Дурачок, — показывает она кончик языка и уходит.

Мне вдруг все стало ясно. Любаша вошла в доверие банды и помогает нам.

Группой, оставшейся на этом берегу, командовал фельдшер, тот самый друг Синкевича, который лечил меня. Предупрежденный нами, он подал знак, и все вслед за Любашей бесшумно углубились в лес. Пересекли небольшую поляну с низким кустарником, обошли высохший пруд. Любаша остановилась. Поставила корзину и, заложив четыре пальца в рот, лихо несколько раз свистнула. Ей ответил свист из лесу.

— Ложись! — тихо скомандовал фельдшер.

Мы залегли недалеко от Любаши и видели ее хорошо. Она кого-то ждала. Спустя минут пять показался человек. Он фамильярно ущипнул девушку за щеку и поинтересовался новостями.

— Новости плохие, — ответила она. — Из Дворца сюда движутся войска с пушками…

— С пушками? — вытянулось лицо бандита. — Ты точно знаешь, что у них пушки?

— Сама видела. Шесть штук. Мама послала меня предупредить вас.

— Тогда скорее идем! — сказал бандит и, повернувшись, побежал назад, видимо, к своему лагерю.

Фельдшер снова подал команду, и мы ускоренным шагом двинулись за ним.

Вышли к открытой поляне. Видим, бандиты туда-сюда мечутся, как табун диких лошадей, застигнутых в степи грозой. Сбились в кучу.

— Огонь!

Дружно стреляем. С противоположной стороны поляны в бой вступает группа Метельского. Бандиты отстреливаются вяло.

Любаша вдруг появляется на коне в гуще мечущихся врагов. Серик — лошадь Марича — взвивается под девушкой на дыбы, круто поворачивается на задних ногах.

— Быстрей, быстрей, — кричит она бандитам. — Подходит полк красногвардейцев, — и размахивает наганом.

У меня сперло дыхание: они же убьют ее!

Марич устанавливает пулемет. Ему помогает Радкевич. Целюсь в них, но сразу не попадаю. Пулемет дает две короткие очереди, потом захлебывается. Марич комично подымает вверх руки и, перед тем как уткнуться лицом в траву, почему-то отбегает в сторону.

К пулемету подскакивает Любаша.

— Не трогать! — выкрикивает она, наставив дуло на обернувшегося к ней отца.

Одно мгновение девушка борется с собой. Одно мгновение. Я вижу презрение в ее устремленных на Радкевича синих глазах. Звучит выстрел — и Петро падает.

…Банда разгромлена. Лес покидаем с песнями. Впереди колонны идут Метельский и Любаша. Издали наблюдаю за ними. Задаю себе вопрос: мог бы я совершить такой самоотверженный поступок, как Любаша? Хватило бы у меня самообладания и воли, если бы потребовалось убить предателя-отца?

Метельский подзывает к себе фельдшера. Тот достает из санитарной сумки пузырек, подает Любаше. Она нюхает.

Когда моя шеренга проходит мимо них, Юрий кивает мне. Выхожу из строя.

— Степа, — говорит Метельский, — отведи Любашу домой. Ей плохо.

У девушки измученное лицо, болезненный вид. Она дрожит мелкой дрожью, так что зубы выбивают беспрерывную дробь.

— Домой? — переспрашиваю.

— Ну да, домой. К себе домой, — объясняет Метельский. — Вечером я отвезу ее в Бобруйск. Здесь ей оставаться опасно.

Колонна уходит. Мы остаемся вдвоем. Я вскидываю винтовку на плечо и беру Любашу под руку.

— Пошли, — говорю как можно ласковее. Для утешения ничего подходящего подобрать не могу, кроме довольно неудачной стереотипной фразы: — Не расстраивайся, всякое в жизни бывает.

Девушка освобождает свою руку, останавливается, глядит на меня в упор:

— Что бывает?

— Всякое…

По ее дрожащим губам пробегает улыбка:

— Чудак!

Понимаю, она смеется надо мной. Ну и пусть! Только бы отвлеклась от мыслей о случившемся в лесу.

Шагаем молча. Вдруг Любаша спрашивает:

— Думаешь, каюсь, что убила отца? Нисколько. Только мать жаль. Она не поймет. А мне, Степа, очень обидно было: с кем он связался? С кулаком Маричем! Против кого пошел? Против таких же, как сам, батраков, против революции. Кого защищал? Помещика Жилинского!..

Я невольно замечаю, что Любаша стала говорить, как Метельский: ставит вопросы и сама отвечает на них.

— Степа, а ты будешь приезжать ко мне в Бобруйск?

— Конечно.

— Метельский тоже обещал. А правда, Степа, он хороший человек? — И, не ожидая моего ответа, продолжает: — Умный, настоящий большевик. Про него Синкевич говорит: «Гордость нашей партии»…

Вечером я проводил Любашу с Метельскпм до Заполья. На обратном пути решил проведать Михася Горошка, с которым в свое время работал у Марича. Тогда мы с Митей Градюшко недолюбливали его. Он был старше нас всего лет на пять-шесть, но разговаривал тоном наставника. И жизненное кредо его: «Без хитрости и обмана не проживешь» — нам претило. Твердо придерживаясь этого правила, он избежал мобилизации на германский фронт и во время войны обзавелся небольшим хозяйством. Хотелось узнать, как он теперь живет, не стал ли сознательнее.