Она где-то здесь, тетушка Фэй однажды приводила меня посмотреть на нее, и в дальнем углу кладбища я опускаюсь на колени и разгребаю увядшую траву и сухие листья до тех пор, пока он не открывается передо мной – не стоячий памятник, а маленькая гранитная плита, уложенная на землю: «Энн Пауэлл-Кинкейд, 1878–1904».
Роза очень красива, белая, чуть тронутая розовинкой, и я кладу ее на серый камень маминой могилы. Мои немногочисленные воспоминания о маме – как яркие пестрые птички, которых замечаешь краем глаза, но стоит повернуться, чтобы рассмотреть, – и их уже нет. Вот мама вскакивает на стол и пляшет, тряся юбкой и дрыгая ногами. Она смеется смелым, журчащим, сверкающим смехом, и Герцог смеется вместе с ней – гулко, точно гром гремит. А еще они ссорятся, мама и Герцог, кричат и ругаются друг на дружку бранными словами, она швыряется вещами, бьет стекло, а он хлопает дверями. А потом та ночь, когда мама умерла, – снова крики, снова ругань, затем громкий хлопок – и больше ничего.
Ветер крепчает. Я встаю, отряхиваю колени, отыскиваю камень и придавливаю им стебель розы, чтобы ее не сдуло, а потом иду между рядами могил к выходу. До Большого Дома отсюда три мили, долго и холодно, если пешком, но Том Данбар там, у дороги, стоит, опершись на капот «Лиззи» – так все называют «Форд», который Герцог использует для разъездов по поручениям.
– Тебя подвезти? – спрашивает он.
– И полсловечка против не скажу. Я ходила положить цветок на мамину могилу.
– Да я уж догадался.
– Том, я ее едва помню!
– Я ее помню, – он широко улыбается. – Помню две вещи. Во-первых, она воспринимала меня всерьез, даже когда я был ребенком, никогда не разговаривала со мной свысока. Во-вторых, у нее был такой смех, который мог скисшее молоко вновь превратить в свежее, смех, от которого и сам не хочешь, а засмеешься.
– Вот да, смех ее я помню.
– Почти такой же звонкий, как твой.
Его слова вызывают на моих губах мимолетную улыбку. Мама. Я не давилась рыданиями, глядя на ее маленький надгробный камень, но теперь, слыша, как Том о ней говорит, я чувствую, что к глазам подступают слезы, и отворачиваюсь, чтобы он не увидел.
– Ты почти никогда не заговариваешь о ней, – добавляет он, – но я знаю, как это бывает. Иногда трудно говорить о вещах, о которых больше всего думается.
Уж кому, как не Тому, знать, как это бывает. Он вернулся с войны героем с наградами – за то, что спасал жизни, а не отнимал их, выволакивал раненых в тыл с немецких позиций, – и весь Кэйвуд приветствовал его у железнодорожной станции под духовой оркестр. Но весь следующий месяц Том безвылазно просидел дома, а когда навещал меня в Хэтфилде, не желал говорить о том, что было там, на войне. Я и спрашивать перестала.
– Садись за руль, – командует Том. – Трудно хандрить, когда ведешь машину.
Я снова улыбаюсь, и Том это видит, поэтому я забираюсь в «Лиззи», и Том крутит пусковую рукоятку. «Лиззи» кашляет, потом срабатывает зажигание, и она возрождается к жизни, вся вздрагивая и трясясь под моей задницей, и Том запрыгивает внутрь.
– Я слышал, Герцог хочет, чтобы ты вернулась насовсем.
– Чтобы приглядывать за Эдди.
– Вот и славно. Кэйвуд уже не тот, с тех пор как ты уехала.
Приятно думать, что это может быть правдой, вот только с тех пор, как я вернулась, все пошло наперекосяк. Но я не собираюсь разговаривать об этом с Томом, не собираюсь просить его пожалеть меня или поддержать. Вместо этого я опускаю ступню на педаль сцепления, поднимаю дроссельную заслонку, «Лиззи» устремляется вперед, поначалу нехотя, потом послушно, и мы поднимаем пылевой вихрь.
Том прав. Лекарство от хандры – это быстрая езда. Я поддаю газу и кошусь на Тома, который улыбается, когда мы проносимся мимо зарослей дикой сливы в кипенно-белом цвету в лесочке подле кладбища. Любить быструю езду меня научил Герцог, но именно Том Данбар учил меня водить – еще до войны, когда ездил по поручениям Герцога и наведывался в Хэтфилд во вторую субботу каждого месяца, привозя пятнадцать долларов, которые Герцог посылал тетушке Фэй на мое содержание, наряду с книжками, журналами, газетами и новейшими сплетнями из Кэйвуда. Он был хорошим учителем, терпеливым, показывал мне основы работы с тормозами и рулем, а потом и штучки потоньше: тактику движения на высокой скорости, как вписаться в крутой поворот, как сбросить скорость при приближении к нему и вновь увеличить при выходе из него.
Мне не хочется говорить о маме, но вдруг ни с того ни с сего появляется желание поговорить – о нем. Том для меня как брат. И движения, и речь его неторопливы, зато ум быстр, как хлыст. Вот почему, когда он вернулся с войны, Герцог послал его в колледж. Сказал, что хорошо иметь в «Кинкейд Холдингс» парня с университетским образованием и, может быть, однажды Том займет место своего отца Сесила в качестве советника Герцога.
– Ты много друзей завел там, в Джорджтауне?
– Парочку.
– А красивых девушек встречал?
– Парочку.
– Какой он – колледж?
Том рассказывает мне о Джорджтауне, о вечерних спорах с профессорами о конституции, о том, что учиться оказалось легче, чем он думал, что парни из студенческого братства, уроженцы долин Тайдуотера, потешались над его горским акцентом, как будто у них-то никакого акцента нет, ой, да можно подумать, а на самом деле нет говора более невнятного и ленивого, чем у какого-нибудь тайдуотерского мямли – только говорит он это с тайдуотерским акцентом: не-эт говора боле нивня-атнаа и лини-иваа, чим у какова-нить тайдуотерскаа мя-амли.
Не рассмеяться невозможно, и, должна сказать, приятно просто расслабиться, смеясь и мчась вперед на «Лиззи» под ярким мартовским солнцем, вот и Тома это рассмешило – и славно, он теперь смеется не так часто, как до войны, – и вот уже вскоре мы оба взревываем от хохота, как парочка ослов.
Внезапно Том перестает смеяться.
– Я слыхал, Герцог думает, что тебе пора замуж.
Я чуть слишком быстро вхожу в крутой поворот, и колеса заносит на гравии. Замужество. Мне еще не стукнуло восемнадцать, за мной никто никогда не ухаживал, я ни разу не целовалась, но в Хэтфилде полно девушек моего возраста, у которых уже есть мужья и дети.
– Может, Герцог и думает, что пора, но я не уверена, что так думаю. И что буду когда-нибудь так думать.
– То есть ты мне говоришь, чтобы я не дожидался.
Я бросаю взгляд на Тома. Он улыбается, словно пытаясь придать тому, о чем говорит, оттенок шутки, но пока мы росли, только ленивый не предсказывал, что когда-нибудь мы с Томом поженимся, а в последующие годы тетушка Фэй, которая сама ни разу замужем не была, но считает, что все женщины должны там побывать, несчетное число раз твердила мне, что из него получится замечательный муж. Он заслуживает честного ответа.
– Том, если я все же когда-нибудь выйду замуж, я хочу, чтобы это был ты, но, по правде говоря, брак меня пугает. Для моей мамы он не больно-то хорошо закончился. Я не уверена, что вообще хочу замуж. Может быть, однажды я передумаю, то точно не могу ничего тебе обещать. Так что нет, не дожидайся меня.
Том все еще улыбается той лукавой улыбкой.
– Я же должен был спросить.
Глава 4
Следующим утром Герцог вызывает меня в библиотеку. Он облокотился на письменный стол, на стене у него за спиной висит большой, писанный маслом портрет его самого в самом соку, сильного и цветущего мужчины, смело глядящего вдаль. На противоположной стене – портрет отца Герцога, Полковника, в форме войск Конфедерации. Они словно меряют друг друга взглядами, и когда я была маленькой, мне казалось, что они играют в гляделки.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
