Начнем с Высоцкого, или Путешествие в СССР… - Молчанов Андрей Алексеевич

Поднапрягшись, я перевел озвученный им текст Хантеру, тут же и конкретно уточнившему характер взаимоотношений одушевленного лица с бездушным механизмом зрелого возраста.

Так или иначе, но после непродолжительных сборов, наша команда тронулась в путь.

К тому времени «Олдс» был помыт водичкой, набранной на посту, шины его подкачаны, и выглядел он уже куда веселее, скалясь хромированной решеткой облицовки радиатора, и эта своеобразная улыбочка, как мне показалось, отдавала известным злорадством над двумя дураками, прибывшими вызволять чужеземный агрегат из столь же чуждых ему белорусских пущ. Эта металлическая сволочь, подозреваю, ведала о тех мытарствах, что предстояли нам в многотрудном процессе по перемещению ее бездыханной туши по асфальтовым перегонам стратегической трассы всесоюзного значения с изрядно раздолбанным в тот, еще формально социалистический период, покрытием.

Путешествие наше, между тем, начиналось на оптимистической ноте. Выглянуло солнышко, потеплело, «Олдсмобиль» был прочно укреплен на платформе, мы с Хантером уселись в уютные «Жигули», попивая квасок, и поехали вслед за грузовичком, устремленные к далеким звездам Кремля.

Карданный вал грузовичка непоправимо развалился через двадцать километров после выезда из Минска. Еще светило солнышко, и приятно щекотал небо бархатистый белорусский квас, но вторым планом сознания я ощущал приближение темной грозовой тучи, и в горле уже саднила досада предстоящих мучительных испытаний, неизбежных в своем обязательном воплощении.

— И что делать? — в отчаянии обратился я к Хантеру.

— Безнадежность — не факт, а умозаключение, — философски откликнулся мой друг. — Надо лишь справиться с самим собой.

Подобного рода пассаж нуждался в неторопливом осмыслении его глубины, чему препятствовали обуревавшие меня эмоции. Видимо, их Хантер и имел в виду.

Восстановление карданного вала требовало запчастей, специалиста и кучу времени, телефонная связь на трассе отсутствовала, случайные эвакуаторы по дорогам не ездили, их было всего наперечет и в самом Минске, так что единственным решением оставалось перетащить проклятый «Олдсмобиль» на тросе до Москвы, полагаясь исключительно на себя и на верный безотказный «Жигуленок».

— Жаль, что Калашников не родился конструктором ваших автомобилей, — высказался Хантер, кивнув на сломанный грузовик.

— И ваших! — в сердцах добавил я, доставая из багажника нов¸хонькую парашютную стропу, дальновидно взятую мною из Москвы и предполагаемую к использованию в качестве буксировочного троса.

«Олдс» был спущен с платформы, рукоять переключения коробки передач переведена в нейтральное положение, за руль уселся Хантер, сказав, что машиной будет управлять он, ибо чувствует себя в ее американском чреве максимально приближенным к духу Родины, а я расположился в отечественной машине, с трудом тронувшейся с места от могучей тяжести повисшей на ее бампере бездыханной металлоконструкции.

Колеса «Жигуленка» самозабвенно вгрызались в асфальт, стропа мало-помалу натягивалась, и вскоре мы уже гнали под сотню, страшась возникновения на пути какого-либо препятствия, ибо при выключенном двигателе гидроусилитель тормозов у «Олдсмобиля» не работал, и висевшие у меня на хвосте тонны металла смяли бы легкую ведущую машинку, застопори она движение, как кувалда пивную жестянку.

— Не тормози резко! — заклинал меня Хантер перед началом движения. — Иначе я впрессуюсь в лобовое стекло, и мои очки превратятся в контактные линзы!

Сумерки, перешедшие в ночь, принесли очередную проблему: Хантеру пришлось включить фары, пожиравшие энергию аккумулятора, и через каждые пятьдесят километров приходилось останавливаться, отвязывать стропу, уже изрядно истертую об асфальт, перекидывать батареи с машину на машину; далее, вручную, с передачи, заводить «Жигуль», вновь привязывать стропу к проушине бампера и, помолясь и поматерясь, продолжать свой безрадостный путь.

На очередной вынужденной стоянке к нам подкатила машина с коротко стриженными ребятами, чья принадлежность к клану местных потрошителей кооперативных ларьков и незадачливых водителей печатью лежала на их плоских невыразительных рожах. Ребята заученно поинтересовались, необходима ли нам от них какая-либо помощь, способная быть оказана за скромное вознаграждение в твердой валюте.

Я ответил вежливым отказом, как бы между прочим откинув полу куртки и продемонстрировав залетным доброхотам рифленую рукоять «ТТ», безошибочно узнаваемую искушенной публикой. Посмотрев на рукоять, парни уважительно кивнули и отвалили.

Ночь накрыла нас колпаком своего безвидного пространства, поселив тревожное предчувствие каверз полуслепого полета в черноту неизвестности.

Я жил один в душноватом салоне автомобиля, и в глаза мне неслась серая лавина дороги, и ей не было конца. Угольный мрак обочин был замкнут сам в себе, словно хранил некую тайну своего отчужденного существования. Свет, отрываясь от редких встречных фар, летел мне в лицо желтыми распадающимися хлопьями, рассекаемыми стеклянными нитями внезапно хлынувшего тяжелого дождя. Дворники отчаянно сражались с обрушившейся на нас стихией, забрасывая через приоткрытое оконце в теплый пузырь кабины водяные плюхи от обильного враждебного ливня. Машину вело и качало на влажной дороге из стороны в сторону, как лодку в дождь под изменчивым ветром.

Когда цементная серость наступившего утра лениво высветила дорогу, рассеяв клубящуюся тьму непогоды и поблекла угрожающая чернота обступившего трассу леса, мы перевели дыхание, пытаясь сбросить с себя судорожное напряжение от своего преодоления неверно высвеченного загрязненными фарами коридора измокшей туманной мглы. И тут, в миг напрасного и опасного расслабления, «Жигуль» туго дернуло к кювету, ватный хлопок оборванной стропы ударил в воспаленное сознание, я едва справился с рулем, и боковым зрением в зеркале заднего вида заметил крутнувшийся, а затем косо замерший поперек дороги «Олдсмобиль».

Мы налетели на какую-то железяку, валявшуюся на асфальте, в клочья порвав заднее колесо ведомой машины. На горячем диске рвано топорщился лохмотьями стальной проволоки и обгрызлой резины мокрый корд, красиво и выпукло увенчанный надписью «Пирелли».

Измученный Хантер, ошарашенно качая головой, выбрался из салона, откуда, к моему немалому удивлению, услышалась магнитофонная запись Высоцкого, запущенная на полную громкость. Семеныч исполнял своих незабвенных «Коней».

— Ты же не понимаешь, о чем он поет… — сказал я.

— Неважно, — отмахнулся Хантер. — Этот парень мне здорово помог. В его голосе столько энергии и напора, что мне казалось, будто он прорубает нам путь в этой жуткой ночи. Домкрать машину, Энди. У меня нет сил.

Вместо полноценной «запаски» в багажнике «Олдса» нашлось лишь маленькое колесико для временного продвижения к ближайшей станции техобслуживания, коих на американских дорогах бытовало величайшее изобилие в отличие от великого СССР, где таковой удобственной инфраструктуры не существовало на трассах и магистралях по определению. В моем сознании характеристика данного колеса определилась, как «пупсик». «Пупсик», увы, был сдут и нашими совместными усилиями с имеющимся ножным насосом, никак не накачивался, несмотря на пламенные нецензурные заклинания, звучавшие из уст потомков дворянских родов России и Франции возле подмосковного поселения Тучково, где, возможно, наши далекие предки выражали подобным образом свои соображения о жизни после Бородинского сражения, происходившего недалеко от места нынешней совместной битвы с американским резинотехническим изделием. Что ни говори, а мат порой лишь способ выживания в экстремальных ситуациях! И хотя печатное слово — сила, непечатное все-таки сильнее…

В итоге, погнув две монтировки, сломав ногти и сбив пальцы, мы разбортировали «запаску» от «Жигулей», вытащив из нее камеру, далее втиснули ее перекрученный ком в «пупсик» и наконец накачали его. Остатки разодранной парашютной стропы были сочленены грубыми комьями узлов, и наша убогая кавалькада двинулась дальше.