Ознакомительная версия. Доступно 26 страниц из 126
В конце письма Алексей пририсовал гробик. Его крик о помощи, должно быть, был отправлен почти одновременно с письмом его матери, в которое она вложила десять рублей и написала, признавая свою вину: «Моему дорогому Алексею. Моему дорогому капралу. Высылаю тебе твое жалованье. Прости меня, я забыла вложить его… Целую тебя нежно, твоя мама». Алексей был в восторге: «Богат!! Пью ячменный кофе» [1057].
* * *
За эти прошедшие два года войны и частых отъездов мужа в Ставку Александра наблюдала, как сильно взрослели ее дочери. Ей было приятно сообщить Николаю, что Григорий подтверждал это:
«Наш Друг так доволен нашими девочками, говорит, что они прошли через тяжелые «уроки» для своего возраста и их души стали совершеннее – они действительно такие умницы… Они делили с нами все наши чувства, и это научило их видеть людей такими, какие они есть. Это очень поможет им дальше в жизни» [1058].
Опыт войны, по мнению Александры, помог девочкам «созреть». Хотя «они порой и бывают как большие дети, но понимают и чувствуют, словно гораздо более мудрые создания» [1059]. Понимая это, она решила съездить со всеми четырьмя в древний русский город Новгород, который на протяжении столетий считался центром православия и русской духовности. И вот 11 декабря 1916 года императорский поезд повез их туда, на юг от Петрограда. По прибытии в Новгород они отстояли двухчасовую службу в соборе Святой Софии, а затем посетили расположенную поблизости больницу, музей церковных реликвий, а во второй половине дня побывали в губернской больнице и приюте для детей-беженцев. Конечной остановкой во время их краткой поездки был Десятинный монастырь, где Александре особенно хотелось встретиться с известной и очень почитаемой провидицей, старицей Марией Михайловной. Ольга позже описала Николаю, как они вошли в келью старой монахини:
«Она была очень узкой и темной, горела одна только маленькая свечка, которая тут же погасла, поэтому они зажгли что-то вроде керосиновой лампы без абажура, и монахиня со слезящимися глазами держала ее. Старуха лежала на деревянной кровати за пологом из какого-то драного лоскутного покрывала. На ней были огромные железные вериги, а ее руки были иссохшими и темными, как мощи. Кажется, ей было 107 лет. Волосы очень тонкие, растрепанные, а лицо покрыто морщинами. Глаза светлые и ясные. Она дала каждой из нас маленькую иконку и несколько просфор и благословила нас. Она что-то сказала маме, что скоро все закончится и все будет в порядке» [1060].
Александру также очень тронула кротость старухи: «Постоянно в работе, ходит по округе, шьет для осужденных и солдат без очков, никогда не моется… И, конечно, никакого запаха или ощущения грязи». Но что еще важнее, старица обратилась к ней лично, сказав ей – именно так, как и запомнила Ольга, – что война скоро закончится. «А ты, красавица, – сказала она несколько раз, – не бойся тяжелого креста». Как будто предрекла ей личное испытание веры в будущем [1061]. Другие позже рассказывали несколько другое. Анна Вырубова была уверена, что, когда царица подошла, старуха закричала: «Се страстотерпица императрица Александра Федоровна!» Иза Буксгевден вспоминала что-то подобное, добавив, что «Ее Величество, казалось, не слышала» [1062]. Получив благословение старицы и яблоко от нее в дар Николаю и Алексею (которое они позже покорно съели по поручению Александры в Ставке), царица уехала из Новгорода, чувствуя себя «ободренной и утешенной», и рассказывала Николаю, что поездка в Новгород укрепила ее веру в простых русских людей. «Такая любовь и тепло везде, чувство Бога и своего народа, единства и чистоты чувств – это принесло мне неисчислимую пользу» [1063]. Люди из ее окружения, которые сопровождали ее, приехали обратно с очень разными чувствами. Услышав, что сказала старица, они «вернулись расстроенными и полными опасений, поскольку, по их мнению, эта встреча была знаком свыше» [1064].
Истовая православная вера Александры и мудрые советы и молитвы Григория, несомненно, поддержали ее в то время, когда плохое состояние здоровья подкосило бы и более крепкую женщину. «Она верит в Распутина, она считает его праведным человеком, святым, которого преследуют клеветы фарисеев, как жертву Голгофы, – отметил французский посол Морис Палеолог. – Она сделала его своим духовным наставником и прибежищем, своим заступником перед Христом, своим свидетелем и ходатаем пред Господом» [1065]. Но когда царица вернулась в Царское Село в декабре 1916 года, сложилось так, что там полностью игнорировали быстро меняющиеся настроения в столице, которая была всего в каких-то 19 милях (30,5 км) оттуда. Эдит Альмединген вспоминала «лихорадочный характер последних недель 1916 года» в городе, который «размышлял над мрачным неопределенным будущим». Под пророчества о бедственных последствиях командования Николая армия продолжала нести немыслимые потери. Приближалась еще одна суровая зима «под самые зловещие предзнаменования» [1066]. Холода, усталость от войны, голод, мрачная реальность нехватки продовольствия, ведущей к спекуляции и слухам о голоде, – все это усиливало недовольство, вскоре проявившееся в забастовках и голодных бунтах. «Улицы были просто сплошные очереди, полные непрестанных жалобных пересудов», – писала Альмединген [1067].
Но самые громкие пересуды пошли по городу в результате публичного обсуждения продолжающихся тесных отношений императрицы с Распутиным. Во флигеле Валентина Чеботарева была обеспокоена тем, что безжалостное очернение царицы отразится на ее дочерях и, возможно, поставит их в опасное положение. «Ольга держится с трудом, – писала она, – …[она] или более легкомысленна, или умеет лучше контролировать себя. Как трудно их видеть после всего, что я слышала. Неужели и вправду им грозит неминуемая опасность?» Валентина слышала, что «молодые люди, эсеры, решили уничтожить их всех – и ее!» [1068] «Если бы император появился на Красной площади сегодня, – предрекал посол Палеолог в своем дневнике 16 декабря 1916 года, – его бы освистали. Императрицу бы просто разорвали на куски» [1069]. Елизавета Нарышкина была согласна с ним: «Как много всего подходит к концу, посол! И к какому плохому концу» [1070]. Суеверному русскому народу царская семья чем дальше, тем больше казалась скованной мистической цепью судьбы. Таков был единодушный вывод россиян, в котором уже давно предсказывалось: в том, что вот-вот произойдет в России, будет явлена неумолимая воля Божья.
Глава 17
Ужасные дела творятся в Санкт-Петербурге
«Отец Григорий пропал вчера вечером. Его ищут везде – это совершенно ужасно». В Александровском дворце дурные предчувствия настолько усилились 17 декабря 1916 года, что даже Анастасия отметила исчезновение Распутина. Девушки и их мать не ложились спать до полуночи, «все время ждали телефонного звонка», но его так и не было. Они были так встревожены, что в конце концов «спали все вместе, вчетвером. Господи, помоги нам» [1071]. На следующий день еще никаких новостей не было, но уже пошли слухи, как писала Мария в своем дневнике, что «подозревают Дмитрия и Феликса» [1072]. «Мы сидим вместе – можешь себе представить наши чувства и мысли», – писала Александра Николаю в характерном для нее стиле стаккато, добавив, что они знали только то, что Григорий был приглашен во дворец Феликса Юсупова вечером 16-го. «Там был «большой скандал»… большое собрание, Дмитрий, Пуришкевич [1073] и т. д., все пьяные. Полиция услышала выстрелы, Пуришкевич выбежал звать полицию, крича, что наш Друг убит». Полиция в тот момент занималась поисками Григория, но Александра была уже совершенно вне себя: «Я не могу и не хочу верить, что он убит. Бог милосерден» [1074].
