Под белой мантией - Углов Федор Григорьевич

Ознакомительная версия. Доступно 24 страниц из 117

Скорость лодки большая, на лыжах скользить легко. Катались трое его детей от 10 до 16 лет. Предложили и мне встать на лыжи. Я решил попробовать и с первого же раза легко сделал несколько кругов. В этом, разумеется, никакой моей заслуги нет. Сильный мотор и опытный рулевой создают хорошие условия для свободного передвижения на лыжах. Здесь, в Сухуми, лодка была со слабым мотором, и, чтобы держаться на воде, приходилось сильно напрягаться.

Вечером, придя домой, и даже во время прогулки я продолжал думать об экспериментах Валентина Георгиевича Старцева. Его опыты открывали большие возможности в смысле выяснения сущности тех заболеваний, которые совершенно правильно определены как болезни века.

С точки зрения экспериментов Старцева, психоэмоциональные стрессы превращают естественные раздражители функциональных систем в этиологический фактор заболевания. Представим себе: неприятный разговор по телефону много раз совпадает с едой. Или: за обедом в сильном возбуждении доводится выскакивать из-за стола… Вот вам и основа для недуга. А если подобные сцены повторяются часто — это уже возможная причина тяжёлых пищеварительных расстройств, до язвы и полипоза включительно.

Грубость или бестактность в интимных отношениях становятся поводом для холодности и отвращения. Затем вполне вероятна импотенция.

Наше сердце и сосуды самым непосредственным образом реагируют, например, на микроклимат в коллективе. Если на работе создана нездоровая обстановка, то уже любое грубое слово вызовет сердцебиение. И если на таком фоне общего возбуждения будет спровоцирован психоэмоциональный стресс, неизбежны отрицательные последствия; при повторных стрессах — стенокардия, инфаркт или гипертония. То есть заранее сформированный психологический настрой сказывается на силе воздействия стресса. Идёт человек на службу с неприятным чувством, старается не думать о предстоящих делах, при одной мысли о которых у него болезненно сжимается сердце, — и стресс попадает на подготовленную почву. Гораздо менее уязвим человек в хорошем настроении.

Речь всё о том же — о значении для нашего здоровья спокойствия, благожелательности, взаимного уважения, нормальной атмосферы как дома, так и на работе…

Хочу в этой связи вернуться к своему другу Петру Трофимовичу. К ситуации, с которой я столкнулся в его семье.

Помню, я приехал в Москву на сессию Академии медицинских наук и остановился у Петра Трофимовича. Каждый раз он встречал меня на вокзале и никаких разговоров о гостинице слушать не хотел. Живут они вдвоём с женой Ниной Андреевной, квартирка уютная, мне у них хорошо. Ко всему прочему, как я уже говорил, Пётр Трофимович писатель, с ним мы обсуждаем мои книги, он подсказывает много ценного, а подчас и почитает рукопись, обогатит ту или иную главу.

Пётр Трофимович находился в комнате, служившей ему кабинетом. Он «дошибал» свой дневной план. Я сам никогда не был бездельником, в работе нахожу главную радость бытия, но деловая сторона жизни моего друга кажется мне примечательной. Как бы ни складывались обстоятельства, он считает святой обязанностью пять—шесть часов провести за письменным столом. У него есть норма, о которой он, впрочем, не распространяется, но Нина Андреевна вечером по настроению мужа может судить, хорошо ли ему работалось. Иногда, вставая из-за стола и потирая руки, Пётр Трофимович скажет:

— Сегодня есть полторы нормы. Удача. Настоящая удача!.. — И вполне серьёзно добавит: — Рабочие стараются перевыполнить план, колхозники — тоже. А я что же? И я по общим законам живу.

Семь лет он трудился над романом о 30-х годах. Перевернул гору исторического материала, повидал едва ли не всех бывших сталинградцев, живущих в Москве. Восемь раз переписал созданное, а когда закончил, несколько экземпляров разослал друзьям для чтения. В издательство не даёт. Говорит: рано, время ещё не пришло. И только одну главу напечатал в газете — это для того, чтобы закрепить за собой авторство.

Третий год занят новым романом — о наших современниках. Труда в него вкладывает ещё больше. Многие главы читал нам вслух, другие я сам читал — и кажется мне, что роман уж давно готов, что он получился, но Пётр Трофимович снова и снова возвращается к нему, дополняет, отделывает, уточняет.

Трудно писать о близких людях — ещё труднее, по-моему воссоздать портрет и характер друга. Личные симпатии, давняя привязанность невольно проявятся, и ты рискуешь быть слишком субъективным.

Тут кстати сказать, что мир литературный стал для меня открытием. Я, правда, «подозревал», что писатели горячо мыслят и чувствуют, страстно борются за свои взгляды, за подлинные художественные ценности. Но, познакомившись с ними поближе увидел всё это воочию.

Пётр Трофимович, как и Борзенко, как и другие писатели которых я узнал, живёт активной общественной жизнью, круг его интересов необычайно широк.

Читатель прислал письмо, просит заступиться — и Пётр Трофимович адресуется прокурору, звонит по инстанциям; милиционер совершил подвиг — он пишет о нём очерк, несёт в журнал… В день раздаётся десяток звонков — товарищи предлагают поддержать художника с выставкой, литератора с книгой, членов Общества охраны памятников…

Бывало и так, что на горизонте Петра Трофимовича собирались тучи. Ретивые рецензенты принимались обвинять его во всех смертных грехах. В их статьях не было ни грамма объективности.

Мы с женой читали эти статьи, и возмущение наше не знало границ. Как врачи, мы ещё думали и о том, какая душевная травма наносится человеку, как, должно быть, нелегко переносить публичную ложь в свой адрес. Однако при встречах не видно было, чтобы Пётр Трофимович волновался: работал он как и прежде, был весел, много шутил. Когда же мы заговаривали о статьях, отвечал:

— На то и драка — ты их, они тебя.

Иначе подходила к делу Нина Андреевна. Нападки на мужа воспринимала близко к сердцу, у неё чаще случались приступы гипертонии, дольше держалось высокое давление.

Поначалу я не связывал это воедино, не считал, что тут налицо причина и следствие. Но вот как-то Пётр Трофимович обронил такую фразу: «Одно плохо в литературном цехе — нервных перегрузок много; то книгу не печатают, то критик навалится. Сплошная нервотрёпка». И у меня созрело убеждение, что у хронической гипертонии Нины Андреевны одна-единственная природа — боль и переживания за мужа.

Я стал уговаривать её полечиться у нас в клинике, а когда она отказалась ехать в Ленинград («Не хотелось бы мне оставлять без присмотра Петра Трофимовича»), предложил ей лечь в московскую клинику к прекрасному специалисту по сердечно-сосудистым заболеваниям.

Нина Андреевна две недели провела в клинике. Затем так случилось, что они вместе с Петром Трофимовичем приехали в Ленинград и остановились у нас. Во время длительных прогулок по сосновому бору в Комарове, по берегу Финского залива и вечерами за чаем я рассказывал Нине Андреевне о сущности гипертонической болезни, о том, как наши сердце и сосуды реагируют на стрессы. И «незаметно» подводил беседу к профессии литератора, к тому, как надо философски относиться к спорам, дискуссиям, нападкам критиков. Напоминал слова А. С. Пушкина: «Хвалу и клевету приемли равнодушно и не оспаривай глупца». Брал современные примеры.

Один писатель с крепким характером даже больше любил ругательные статьи в свой адрес, чем хвалебные, — они добавляли ему хорошей творческой злости.

Свои «гипнотические сеансы» я сводил к одному: чем искреннее художник, чем лучше он знает жизнь и бичует её изъяны, тем неизбежнее схватки, бои, синяки и шишки. И напротив, если литератор пишет, руководствуясь украинской пословицей: «Критикуй, но не зачепляй», — то он спит спокойно, на него никто не нападает, но зато и книги его никому не нужны. Словом, и тут действует тот же закон: «Дубы притягивают молнии».

На помощь ко мне спешила жена Эмилия Викторовна и сам Пётр Трофимович. Он настойчиво и мягко повторял супруге, что в борьбе его счастье, что иной жизни и не желал бы для себя… Наши беседы были частыми, но не назойливыми. И Нина Андреевна постепенно стала оттаивать.

Ознакомительная версия. Доступно 24 страниц из 117