Черная книга - Эренбург Илья Григорьевич

— Кто лохвицкий? — кричал староста. — Лохвицкие, объявляйся!

Какой-то парень откликнулся, еще двое подошли к старосте. И вот я решил оказаться четвертым.

Мне повезло: староста ”узнал” меня, своего ”земляка”...

Так я вышел из Хорольского лагеря.

В Лохвицу мы шли пешком. Стоял морозный декабрь. С незаживающей раной на ноге мне мучительно трудно было передвигаться. И все-таки я шел: я боялся отбиться от ”своих”, лохвицких.

На второй день меня свалила дизентерия.

Один я остался на снегу. Прошло несколько часов. Я встал, поплелся. К вечеру добрался до села и постучал в дверь большой хаты. Это оказалась школа. Здесь меня приютили, позволили переночевать.

Здесь я жил у сторожихи, ел, обогрелся. Однако долго оставаться у нее было невозможно, — я не имел документов, во мне могли признать еврея...

Я решил добраться до родного города, до Кременчуга.

По дороге в Кременчуг я забрел в село Пироги и заночевал у одной селянки. Я заявил, что я военнопленный, отпущенный из лагеря, и она приютила меня.

Утром в хату неожиданно ввалился немец. За мгновение до того, как он переступил через порог, мои новые друзья — хозяйка и ее дети спрятали меня на печи.

Немец чувствовал себя в хате хозяином, сидел за столом распоряжался, ел все, что хозяйка приготовила для себя и своих детей.

Наконец, он удалился, и я продолжал свой путь.

В Кременчуге, куда я, наконец, добрался после долгих мучительных странствий, я попал в городскую больницу: продолжала гноиться раненая нога.

Много горя я видел в кременчугской больнице. Я видел душегубку, увозившую больных и раненых евреев. Я видел смерть доктора Максона, крупного специалиста, всеми уважаемого человека, ласкового, отзывчивого старика. Несмотря на возраст, доктор продолжал работать в больнице. Он оставался на своем посту — в палате, у больничных коек.

И вот однажды в здание больницы пришел патруль.

— Максон — еврей. Давайте нам этого еврея!

Тысячи кременчужан ходатайствовали об освобождении доктора Максона.

Немцы уступили. Восьмидесятилетний старик покинул здание комендатуры, окруженный людьми, ушел домой. На следующее утро немцы ворвались в квартиру Максона, старика бросили в тачку и повезли за город. Там он был расстрелян. Один из больных, сапожник, услыхав о судьбе Максона, попытался бежать.

Сапожника поймали, избили и связанного вернули в больницу. Ночью он бритвой перерезал себе горло.

Утром к койке агонизирующего сапожника подошел гестаповец, гестаповец надел халат и белую врачебную шапочку.

— Бедняга, — сказал он, присев на койку. — До чего тебя довел страх.

Он погладил сапожника и повторил: ”Бедняга, бедненький.”

Внезапно немец вскочил, размахнулся и кулаком ударил лежавшего по лицу.

— У, юде! Юде! Юде!

Сапожник был расстрелян за воротами больницы.

Расстреливал его тот же гестаповец, он даже не... [52]

ЛАГЕРЬ В КЛООГА (Эстония).

Подготовил к печати О. Савич.

От редакции

Красная Армия заняла эстонское местечко Клоога настолько стремительной атакой, что костры из трупов расстрелянных немцами евреев еще пылали. Один из костров немцы не успели даже поджечь. Иностранные корреспонденты, находившиеся при наступающих частях, видели эти костры. Их описания и фотографии обошли весь мир.

Стремительность советского наступления застала немцев врасплох, иначе они, разумеется, покончили бы со своими пленниками заранее и постарались бы уничтожить следы расстрела. Но неожиданность спасла жизнь лишь нескольким десяткам заключенных в лагере. Эти счастливцы успели спрятаться, а немцам было уже не до их поисков.

Ниже публикуются рассказы нескольких спасшихся.

* * *

ВАЙНТРАУБ, студент Виленского университета.

Я находился в Виленском гетто. 23 сентября 1943 года нас разбудили и приказали готовиться к эвакуации. В 5 часов утра нас выстроили по 5 человек в ряд и под охраной большого отряда штурмовиков вывели из гетто. Около ограды гетто лицом к стене стояли человек 40-50. Это были отобранные для расстрела. Почему отобрали именно их, не знаю.

Нас повели в район Субоч (четыре километра от гетто). Гетто и весь путь к нему находились под усиленной охраной штурмовиков.

В Субоче нас, мужчин, отделили от женщин и детей. Как мы узнали впоследствии, женщин и детей отправили в Майданек.

”Сортировка” продолжалась до 10 часов утра. Пока длилась эта операция, немцы вызвали Плаевского. Его не было, — он скрывался в гетто. Тогда был вызван Левин, в десятке которого работал Плаевский. Левина, как и Хвойника, Бика и учителя Каплана, увели. Впоследствии мы узнали, что они были расстреляны.

Только в 16 часов нас посадили в вагоны-теплушки. Окна и выходы были огорожены колючей проволокой. Теплушки были заперты, и поезд, охранявшийся штурмовиками, тронулся.

Ехали мы 4 дня и прибыли в лагерь Вайвари. Оттуда нас отправили в Клоога.

Там находились в это время 400 мужчин и 150 женщин.

Нас прежде всего тщательно обыскали и отобрали все, что представляло какую-нибудь ценность. Штурмовик нашел у одного заключенного 20 рублей советскими деньгами и застрелил его на месте.

Нас поместили в разрушенном здании казарм. Спать приходилось на цементном полу. Нас разделили на бригады и отправили на работы. На работе мы находились в подчинении у служащих организации Тодта. В лагере нами командовали штурмовики-эсэсовцы. В обращении и те и другие были одинаковы.

Я принадлежал к группе в 300 мужчин, переносивших 50-килограммовые мешки с цементом от завода к станции (150 метров). За нами, носильщиками, следовали надсмотрщики. Они били толстыми палками по головам тех, кто не проявлял достаточного усердия. В результате мы не ходили, а должны были бегать с таким грузом.

Остальные мужчины работали на цементном заводе, на лесопилке, в шахтах и в мастерских. Женщины работали на каменоломнях. Они перетаскивали огромные камни. Норма для них была 4 тонны в день.

Распорядок дня был такой: вставали в 5 часов утра, пили пустой эрзац-кофе, выходили на ”аппель” (проверку), в 6 часов приступали к работе, от 12 до 12.45 мин. обедали и снова работали до 18 часов, после чего следовал вечерний ”аппель”. Обед состоял только из жидкого супа. Ужина не полагалось.

Во время ”аппелей” мы выстраивались по 100 человек в ряд и должны были ждать, пока надсмотрщик не отправит на работу или вечером — в лагерь. Стоять приходилось иногда часами; тех, кто стоял не навытяжку, наказывали.

Каждая сотня имела своего мучителя. Особенно неистовствовали Штейнбергер, — он бил лопатой и дубинкой по голове, — Карель и Дыбовский. Дыбовский однажды сломал ногу рабочему Леви. Кроме того, в лагере был один обергруппенфюрер, фамилии которого я не знаю, заключенные прозвали его ”Шестиногим”. Его неизменно сопровождал большой волкодав, который вылавливал ”преступников”: тех, кто спрятал хлеб или присел, чтобы отдохнуть. Собака набрасывалась на ”преступника”, рвала на нем одежду, кусала его и порой причиняла ему жестокие раны, а ”Шестиногий” от себя еще давал провинившемуся 25 ударов нагайкой.

Был еще такой надсмотрщик Дауп. Он без всякого повода застрелил Вайнштейна.

Много горя причинили нам поклоны. Было распоряжение: евреи не имеют права кланяться немцам. Однако когда мы не кланялись, нас били за ”невежливость”. А когда кланялись — за ”невыполнение приказа”.

Мы лишились своих имен: каждый получил номер, обозначенный на плече и на колене. В случае какой-либо провинности немец записывал этот номер и во время ”аппеля” вызывал провинившегося для телесного наказания.

Имелась скамейка, изогнутая, длиной в один метр. К ней привязывали провинившегося за руки и за ноги. Один из палачей садился ему на голову, а другой бил. Наказываемый должен был сам считать удары. Если он сбивался со счета, наказание начиналось сначала. Если он терял сознание, его обливали водой и продолжали экзекуцию. Сперва били березовой палкой, потом стали бить удом быка, сквозь который была протянута стальная проволока. Наказание производилось в присутствии всех заключенных.