Шотландия. Автобиография - Фруассар Жан

Наконец спикер вызвал меня. Я вышла вперед и принесла присягу. Потом пожала руку спикеру — это был Хорейс Кинг, — а за моей спиной послышался громкий шум, который я тогда приняла за дружественный ропот, хотя теперь в этом сомневаюсь. Хорейс Кинг был очень доброжелателен, тепло меня приветствовал и сказал, что обеспечит, чтобы ко мне относились с подобающим уважением. Кто-то в шутку крикнул: «Да поцелуйте же ее!», и все рассмеялись, но спикер не послушался. Вот так все и было.

Тюрьма, ноябрь 1967 года

Джимми Бойл

Третьего ноября 1967 года Джимми Бойл был приговорен к пожизненному заключению за убийство, которого он, по его заявлению на суде, не совершал. Один из главных шотландских преступников, родом из Глазго, он сделал громкую карьеру в своем ремесле: воровство, рэкет, гангстерские войны, регулярные сроки в тюрьме. Его автобиография «Чувство свободы», написанная в тюрьме Барлинни и тайно вынесенная наружу для публикации, потрясает честным описанием не только преступной жизни, но и, даже в большей степени, жестоких тюремных условий.

Я лежу на стылом полу в ужасном состоянии. Я плакал той первой ночью, плакали и тело, и глаза. Я настолько разозлился на себя самого и на весь мир, что мои мысли помутились. Внутри меня бушевал неистовый шторм, но любому иуде, заглянувшему в глазок камеры, я показался бы спокойно спящим. Между тем за фасадом спокойствия я словно взорвался на миллион кусочков. По некоторым причинам было очень важно цепляться за свое «я», заставлять себя терпеть, покуда я не оправлюсь от этого внутреннего шторма. Я был миной замедленного действия, готовой разнести все вдребезги, хватило бы одного-единственного неверного слова, чтобы я устроил невиданный прежде холокост. Это ощущение овладело мною в ту самую минуту, когда огласили приговор. Каким-то чудом мне удалось пережить первую ночь и следующие несколько дней, хотя воспоминания о них весьма туманны.

Пресса уделяла процессу особое внимание, а я старательно пичкал их все тем же дерьмом насчет злодея высшей пробы. Это вроде бы помогало в первую неделю или около того, и корреспонденты распинались, как могли, но потом я понял, что сыт этим по горло. Впервые в моей жизни я устал от собственного имени в газетах, хотя прежде это неизменно доставляло мне удовольствие и наслаждение. Пресса рассуждала о вымогательстве — мол, его следует пресечь раз и навсегда; полицейские взяли под козырек и отправились по пабам Глазго читать лекции клиентам и убеждать их выступить в суде, обещая защиту закона. Ходили слухи, и их перепечатывали, будто некоторые из нас «распяли» одного неплательщика на деревянном полу его дома. Полиция даже выпустила специальное заявление. Но большая часть того, что печатали в газетах, не имела смысла.

Мои надежды в первые несколько дней были на апелляционный суд, и я обратился к тюремным властям: дескать, хочу обжаловать приговор. Я продумал все очень тщательно, поскольку это было мой последний шанс, и я не собирался передавать свою судьбу в чужие руки. На сей раз, обращаясь в суд, я хотел сам говорить за себя…

В тюрьме заключенный должен попросить начальника, чтобы тот разрешил так называемые «апелляционные посещения». Это посещения сверх положенного, чтобы собрать свидетельские показания. Я пошел к начальнику блока и попросил, чтобы ко мне допустили мистера Дэвидсона. Я сказал, что хочу защищать себя сам, а посещение мне требуется, чтобы узнать кое-что поточнее. Он задумался, помешкал, а потом сказал, что даст ответ. Вот так. Я не сдержался. Разве он не понимает, что это значит для меня? Гнев затуманил мне глаза, и я нанес удар, от которого он свалился со стула на пол. Я схватил деревянную чернильницу, но на меня навалились сзади и оттащили в камеру по соседству. Я отломал деревяшку от книжной полки и стоял с ней в руке, пока начальника блока относили в лазарет. Они выждали некоторое время, чтобы я успокоился, а затем осторожно открыли дверь, причем явились целой толпой. Вертухаи сказали, что все в порядке и новых обвинений мне предъявлять не станут. Я ответил, что память у меня хорошая, а застрял я тут надолго, так что, если кто ко мне прикоснется хотя бы пальцем, я это запомню. Меня поместили в одиночку и оставили в покое, даже ничего не сломав.

Немного позже я услышал лязг тяжелого засова, и дверь распахнулась. Там стояла толпа в цветных комбинезонах, и мне велели раздеться. Я отказался, мол, если хотят драться, то какая разница? Мне сказали, что никто меня бить не будет, просто полиция затребовала мою одежду. Я обдумал это и решил, что они не врут, ведь их и так достаточно, чтобы избить меня и в одежде. Едва я разделся, как один ударил меня кулаком, а другой ногой. Я пытался защищаться, кричал, что они трусы и куски дерьма. Они не обращали внимания на мои крики, но в конце концов ушли, оставив меня в луже крови на полу. Есть кое-что бесконечно унизительное в том, что тебя ожесточенно избивают, когда ты голый. Нагота заставляет ощущать свою беспомощность; и даже при том, что я отбивался, мои удары словно не причиняли боли тем, кому доставались. Жуткое чувство бессилия. Я лежу на полу, разрываясь от ярости, ненавидя себя за то, что оказался последним глупцом и поверил вертухаям.

Быть осужденным пожизненно означает воспринимать тюрьму совершенно иначе, чем очутившись в ней на короткий срок. Этот опыт, связанный с нападением на начальника блока, показал, что я должен продумать все заново. Для меня было очевидно, что мой образ жизни должен измениться, чтобы я мог выжить в этих джунглях. Конечно, я потерял прежнюю жизнь, но не желание жить. Все мои чувства обострились, мысли разительно переменились. Мне впервые пришло в голову, что мой пожизненный приговор фактически начал действовать в тот день, когда я покинул материнскую утробу. Как ни странно, я нашел новую свободу, какой никогда не испытывал прежде; и это было важно для меня. Я решил, что буду теперь жить в соответствии со своими законами, наплевав на общество и его установления. Люди из этого общества называли меня «животным», «маньяком» и много кем еще. С того дня я полностью отказался от контактов с обществом, которое про себя называл «опасным большинством» и «новыми нацистами». Кто составляет общество?

Для меня это что-то вроде военизированной организации на балансе правительства, орава глупых и невежественных ублюдков, которым промывают мозги и которые принимают каждое слово власть предержащих как святую истину. С того времени мир перестал меня интересовать Я ненавидел всех и не доверял никому. Мне однозначно дали понять, что эти чувства взаимны; таким образом, все знали, как обстоят дела.

Трагедия «Айброкс», 2 января 1971 года

«Глазго геральд»

Одна из самых страшных катастроф в современной шотландской истории произошла на стадионе «Айброкс» в Глазго незадолго до окончания традиционного новогоднего дерби между «Рейнджере» и «Селтиком». Когда зрители хлынули к выходам, лестница подломилась, и люди посыпались на тех, кто стоял ниже. Шестьдесят шесть человек погибли в давке. Как явствует из приводимого ниже репортажа, прошло некоторое время, прежде чем остальные зрители осознали, что, собственно, случилось.

В ложе прессы все комментировали, как хорошо ведет себя толпа, и думали, что гол «рейнджеров», сравнявших счет на последних секундах, обеспечил зрителей хорошим настроением, гарантируя, что никаких инцидентов не произойдет.

Тут на дальнем конце поля, в северо-восточном углу — сектор 13, — появились четверо или пятеро полицейских, которые всматривались в трибуну. Кто-то сказал: «Видимо, драка». Но это казалось необъяснимым, поскольку все мы ощущали благодушие толпы после волнительного финала игры.

Затем через поле, залитое светом прожекторов, донеслись крики и вопли. Двое из нас спешно кинулись по винтовой лесенке на трибуну. Мы проталкивались через довольных болельщиков, выскочили на площадку, проскочили через другой выход и помчались через утоптанную траву, по которой всего мгновениями ранее Колин Стейн послал мяч, сравняв счет.