Смерть Вольтера сделала положение Жана-Франсуа Лагарпа очень тяжелым.
Отсутствие авторитетной защиты придало смелость многочисленным врагам. Его осыпали эпиграммами, поносили за то, что он осмелился произнести суровый приговор одной из трагедий Вольтера после его смерти. Престиж был восстановлен в 1786 г., когда он стал профессором литературы в только что открывшемся лицее Сент-Оноре. Из его лекций, собранных потом в «Курс литературы для лицеев», самыми блестящими были лекции о Расине. Не обладая блеском и оригинальностью мысли Вольтера, он унаследовал его умение быть ясным и убедительным, книга «Курс лекций» явилась его главной литературной заслугой и украсила собой библиотеку А. С. Пушкина. (Б. Л. Модзалевский нашел в библиотеке Пушкина три книги Лагарпа. См. его «Библиотеку А. С. Пушкина», СПб., 1910.)
Еще в 1774 г. Жан-Франсуа Лагарп стал известен при русском дворе, когда начал писать письма великому князю Павлу Петровичу. Будущий император захотел иметь литератора среди зарубежных корреспондентов, «избранного среди шумливого роя парижских писателей и журналистов». Граф Андрей Шувалов, имевший связи с некоторыми писателями Франции, рекомендовал ему Жана-Франсуа Лагарпа. На протяжении пятнадцати лет знаменитый ученик Вольтера составлял для Павла Петровича нечто вроде газеты, не предназначавшейся для света и (тем более) для публикации. Однако настоятельная нужда в деньгах, которую ощутил Лагарп, все же заставила его начать публиковать «Литературную переписку» в 1801 г., после убийства Павла I. В окончательном виде многотомная «Литературная переписка» вышла в свет уже после смерти автора, в 1807 г.
Портрет великого князя Павла Петровича в юности. Неизвестный художник
И ее Б. Л. Модзалевский также нашел среди книг А. С. Пушкина.
Лагарп регулярно посылал великому князю и его жене сообщения из Парижа о мельчайших новостях литературной жизни, о разногласиях среди академиков, о новых трагедиях и комедиях, модных авторах, салонных остротах, эпиграммах и выражениях, пользовавшихся успехом.
Великий князь Павел Петрович вместе с женой побывал в Париже и познакомился с Жаном-Франсуа Лагарпом лично. Ему были представлены многие из тех модных поэтов, о которых говорилось в письмах Лагарпа. Сам же он следовал за русскими гостями по пятам, рискуя быть назойливым. Внешне невзрачный, он сильно проигрывал рядом с некоторыми собратьями по перу, в особенности с высоким красавцем Бомарше.
До 1793 г. Лагарп был ярым республиканцем, и все его мысли носили революционный характер. Во время террора его арестовали, и он вышел из тюрьмы «обращенным», превратясь из безбожника в верующего христианина. Это ему и было предсказано на вечере у знатного вельможи в 1788 г., о котором он рассказал в своей «записке».
Пророчество Казотта
«Мне кажется, что я только вчера был свидетелем описываемого здесь происшествия, хотя на самом деле оно случилось в начале 1788 г. Мы сидели за столом у одного вельможи, умного человека и нашего академического собрата…» — так начинает свою удивительную «записку» Ж.-Ф. Лагарп, и я здесь процитирую ее лишь с небольшими сокращениями, т. к. отношусь к ней, как к историческому документу.
На вечере у академика, фамилию которого Лагарп не называет, собралось многочисленное и разнохарактерное общество. Среди гостей были чиновники, близкие ко двору поэты, писатели, академики, дипломаты. Имена их забыты, и далее придется представить гостей, хотя не обо всех удалось найти сведения.
В салонах того времени не полагалось говорить о неприятном, поэтому разговор, происходивший между ними, скорее можно было назвать пикировкой просвещенных умов, состязанием в красноречии. Говорили о близости надвигающейся революции, об атеизме Дидро и Вольтера, о том, что революция принесет, наконец, царство Разума и все будут счастливы.
По обыкновению, был большой пир. Во время десерта мальвазийские и констан-ские вина довели веселость гостей до той свободы, которая не всегда позволительна. «Дошли до такой степени, когда все разрешается ради смеха, — продолжал свой рассказ Лагарп, — Шамфор читал нам свои нечестивые и распутные истории, и великосветские дамы слушали их, даже не прибегая к помощи вееров. Отсюда — изобилие шуток над религией, которые покрывались аплодисментами…»
Жан Казотт
«Лишь один из присутствующих не принимал участия в этой беседе. Он был далек от общего радостного настроения и, казалось, насмехался про себя над нашим энтузиазмом, — продолжал Лагарп. — Это был Казотт, очень любезный и оригинальный человек, но, к сожалению, придерживавшийся заблуждений фанатиков. Его смелость сделалась с тех пор знаменитой.
Казотт попросил слова и начал очень серьезно:
— Господа, вы будете удовлетворены, вы увидите эту великую революцию, которую столь желаете. Вы знаете, что я немного пророк, я вам повторяю, вы ее увидите.
— Не надо для этого быть пророком! — ответили ему.
— Пусть так. Но им нужно быть, чтобы сказать вам то, что мне осталось добавить. Знаете ли вы, что произойдет с вами, здесь присутствующими, и каково будет непосредственное продолжение революции?
— Ах, — воскликнул Кондорсе с угрюмым и глупым видом, — ученый не может быть ни оскорблен, ни озадачен словами пророка!
— Вы, господин Кондорсе, — возразил ему Казотт, — вы умрете в тюрьме от яда, который проглотите, чтобы избежать рук палача. От яда, который будете вынуждены носить при себе в сие счастливое время.
Все изумились, но вспомнив, что иногда Казотт грезит наяву, громко рассмеялись.
— Господин Казотт, то, что вы сказали, не так смешно, как ваш „Влюбленный дья-вол“, но какой дьявол вложил вам в голову эту тюрьму, яд и палача? Что может быть общего между этим и философией или царством Разума?
— То, что я вам сказал — точно; во имя философии, человечества, свободы и владычества Разума вы кончите так. И это будет называться „Царством Разума“, т. к. тогда во всей Франции не будет никаких других храмов, кроме храмов Разума[8].
— Даю слово, — сказал Шамфор с саркастическим смехом, — что вы не будете священником ни в одном из них.
— Я надеюсь. Но вы, господин Шам-фор, будете одним из них, и очень достойны быть таковым. Вы перережете себе вены двадцатью двумя ударами бритвы, но несмотря на это, вы умрете лишь несколько месяцев спустя.
Все переглянулись и снова рассмеялись.
— Вы, господин Вик д'Азир, в припадке подагры пустите себе кровь шесть раз за один день, чтобы поскорее кончить жизнь, и ночью умрете. Вы, господин Бай-льи, умрете на эшафоте, и вы, господин Мальзерб — тоже.
— Да будет благословенно имя господина, — прервал Казотта Руше, — он, кажется, говорил только об академиках. Вдруг произойдет ужасное исполнение пророчеств, а я, милостью неба…
— Вы? Вы также умрете на эшафоте.
— О, это залог спасения, — воскликнули со всех сторон, — он всех приговорил к погибели!
— Нет, это не я вас приговорил.
— Тогда, может быть, турки или татары овладеют нами?
— Совсем нет. Я вам говорил, что тогда вы будете управляемы единственно философией, единственно Разумом. Те, кто поступят с вами таким образом, будут философами, они будут болтать то же, о чем вы говорили здесь целый час, повторять все ваши доводы, ссылаться, как и вы, на слова Дидро и Вольтера.
Все перешептывались между собой:
— Вы видите, он — сумасшедший. Разве вы не видите, что он насмехается, и не знаете, что он всегда таинствен в своих насмешках?
— Да, — сказал Шамфор, — но его таинственность не весела, она отдает виселицей. И когда все это произойдет? — обратился он к Казотту.
— Не пройдет и шести лет, как все, о чем я вам говорил — исполнится.
