Жизнь между тем, настоящая жизнь людей с своими существенными интересами здоровья, болезни, труда, отдыха, с своими интересами мысли, науки, поэзии, любви, дружбы, ненависти, страстей шла, как и всегда, независимо и вне политической близости или вражды с Наполеоном Бонапарте, и вне всех возможных преобразований".
Исследователи много раз писали, что "Война и мир" - роман не исторический, а совсем наоборот: антиисторический. Он против движения истории как прогресса, как перемен сложившихся структур бытия. И у него получается, что в истории идет трагедия, а в мире, в быту господствует буколика. Одна из последних и знаменитейших сцен романа: Наташа показывает Пьеру пеленку заболевшего ребенка и с торжеством говорит: видишь, не зеленая, а желтая.
Во времена Толстого (то есть действия его романа) можно было еще обходиться такими домашними средствами. Но Толстой писал свою эпопею как раз тогда, когда Россия бурно включилась в движение европейского прогресса - эпоха так называемых Великих реформ. В традиционном обществе, в подлинно культурную эпоху можно создавать великие произведения искусства, но вот дизентерию лучше лечат не в Африке, а в Соединенных Штатах Америки.
Грязный человек или чистое общество
Вышла новая книга Сусанны Сонтаг - матриарха американского интеллектуализма, философа, критика, писателя, эссеиста. Книга называется "Глядя на боль других". Сонтаг ставит острый вопрос об адаптации так называемого передового человечества - жителей богатых и благополучных стран - к картинам ужасов и насилия, ежедневно приносимых в их уютные гостиные телевизионными новостями, или, текстуально, "граждан современности, потребителей насилия как спектакля, любителей смотреть на ужасы, не подвергаясь риску". Сонтаг пишет далее:
"Говорить о реальности, ставшей спектаклем, - ныне постыдный провинциализм. Это делает правилом зрительские привычки небольшого образованного населения, живущего в богатых районах мира, где новости обращены в развлечение. Предполагается, что человек - это зритель. Происходит извращенное и несерьезное внушение, что в мире нет настоящих страданий. Но это абсурд - отождествлять мир с теми малыми зонами, где люди имеют привилегию быть зрителями или вообще закрывать глаза на страдания других людей".
Как видим, Сусанна Сонтаг ставит вопрос в этическом плане. Но проблема насилия как зрелища имеет еще и серьезный эстетический аспект. В связи с этим хочется поговорить о недавней сенсации - французском фильме "Необратимое". Нужно сначала объяснить название фильма (по-английски "Irreversible"). Он разворачивается в обратном порядке - с конца к началу, причем финальная сцена (на самом деле - начальная) рисует картину чуть ли буколической любви в некоем райском саду. Глядя фильм дальше, то есть идя к концу, которое сделано началом, мы понимаем, чем кончилась эта идиллия.
Вот что писал об этом фильме один из кинокритиков "Нью-Йорк Таймс" Скотт в номере газеты от 23 марта:
"Фильм Гаспара Ное "Необратимое", вышедший на экраны США после того, как он пугал и отвращал французскую публику, провоцирует предсказуемый, но интересный спектр реакций. Фильм содержит две сцены максимальной жестокости - изнасилования женщины и столь же ужасную сцену убийства насильника двумя ее любовниками, бывшим и нынешним, причем убивают они по ошибке другого человека.
Критики спорят сейчас насчет того, кто такой господин Ное - показывающий сцену изнасилования одним кадром в течение десяти минут, - бесстыдный провокатор или смелый художник-бунтарь, и каково его отношение к насилию вообще: то ли он тем самым демонстрирует свои этические и интеллектуальные ценности, то ли упражняется в дешевом шоке. Споры идут также о том, можно ли трактовать насилие как некий тип зрелища, беря его вне мотивировки и контекста".
Одновременно с этим фильмом Скотт рассматривает другой - "Пианист" Поланского, получивший Оскара за лучшую режиссуру. Вполне понятно, что мотивировка и контекст для сцен насилия в этом фильме наличествуют необходимо: война, варшавское гетто, Холокост. Но мы можем вспомнить и другого Поланского - "Отвращение" или "Жилец", где идет чисто эстетическая игра с насилием и жестокостью. Вспоминается старая теория формалистов об искусстве как монтаже аттракционов, в котором мотивировка играет подсобную роль, а то и вообще может отсутствовать и тогда создает то, что называется обнажение приема. Что делал Ное? Конечно, демонстрировал свое искусство строить самодовлеющие сцены вне мотивировок - собственное режиссерское искусство демонстрировал. Люди, эстетически искушенные, могут смотреть эти сцены вне эмоциональных реакций - но наслаждаться мастерством, с которым они сняты. Эстетика побеждает этику в этих аттракционах. Посмотрев "Необратимое", вы уже не будете считать, что лучшая сцена мирового кино - детская коляска на одесской лестнице в "Броненосце" Эйзенштейна. Мастерство Ное, в частности, в том проявилось, что сцена изнасилования - повторяю, десять минут длящаяся - почти статична.
Другой вопрос возникает: а почему современное искусство всё охотнее культивирует подобные эффекты - пресловутые секс энд вайоленс? Вот тут можно Сусанну Сонтаг вспомнить: потому что таков современный мир. Мы можем отключить телевизор, глядя новости из Боснии или Ирака, но в кино рано или поздно пойдем - и там-то нас и подхватит грязная волна современной жизни. В одном из своих сочинений Сусанна Сонтаг пишет:
"Если б я должна была выбирать между рок-группой "Дорс" и Достоевским, конечно, я бы выбрала Достоевского. Но должна ли я выбирать?"
Следует уточнить вопрос: имею ли право выбирать? Существует знаменитая апофегма - высказывание Теодора Адорно: искусство невозможно после Освенцима. Тем не менее, оно продолжает существововать, но достоинство настоящего искусства после Освенцима в том, что оно как бы всякий раз моделирует этот Освенцим. Вот подлинная мотивировка таких работ, как фильм Гаспара Ное или французский же "Пианистка" с Изабелль Юппер. Это честные работы: они говорят о человеке то, что мы узнали из опыта человечества в двадцатом веке, да и в новом, двадцать первом, продолжаем убеждаться. Произошла дегуманизация искусства, о чем писал еще в 1927 году Ортега-и-Гассет; но сейчас происходит нечто иное, и страшнейшее, - дегуманизация человека. И этот факт уже не может закрасить краской Техниколор и заглушить децибелами рок-музыки никакой Голливуд.
