В такой атмосфере навешивания ярлыков и взаимных обвинений нередко возникали ссоры между различными группами сельских жителей, которые соперничали между собой, стремясь контролировать новый кредитный кооператив и его ссудный капитал; при этом каждая сторона называла другую «кулаками» и «подкулачниками», торговцами или «богатеями». Ситуация в новых учреждениях некоторых регионов столь накалялась, что Управление по делам мелкого кредита разрешало членам кооперативных правлений носить при себе револьверы для необходимой самозащиты [422]. Также можно привести случай одной сибирской маслодельной артели, представленный в свое время как один из наиболее ярких эпизодов освобождения «производителей» от «эксплуататоров». Иногда несколько крестьян, имевших большие излишки молока, выделяли из общины принадлежавшее ей предприятие и объявляли это кооперативом, после чего начинали взыскивать плату со своих односельчан, желающих присоединиться. В то время как наблюдатели сообщали, что «молочные бунты» рубежа веков были направлены против частных предпринимателей, в этих отчетах лишь в виде подстрочных ссылок на крестьянскую несознательность отразились те случаи, когда сельские жители поднимались против групп своих же односельчан, учредивших кооперативы, но не пустивших в него часть жителей деревни. Так произошло и в этом случае: поскольку выгон остался в общинном владении, односельчане принудили основателей артели открыть учреждение для всей деревни и фактически восстановить общинное предприятие [423].
Иногда инспекторы сознательно позволяли втянуть себя в противоборство деревенских группировок. Во Владимирской губернии инспектор столкнулся с деревней, разделившейся на «партию» сельского старосты и «партию» его противников, и убедил последнюю подать прошение о создании кооператива. Заявление от старосты было получено раньше, но инспектор отклонил его, а потом снова появился в деревне, чтобы убедить остальных крестьян присоединиться к будущим кооператорам. Прямое обещание предоставления крупных ссуд привело к тому, что большинство жителей деревни оставило старосту и присоединилось к «партии» инспектора [424]. Когда инспектор из Вологды прибыл в старообрядческую деревню, он посоветовался с местным православным священником. Неудивительно, что тот поведал ему, будто раскольники «невежественны» и «недоверчиво относятся ко всякому нововведению». На этом основании агент рекомендовал отказать местным крестьянам в устройстве кооператива [425]. Вятский инспектор, наоборот, посчитал местного священника сельским жителем и своим конкурентом: священник заполнил форму заявления, но ему было отказано из опасений, что тот воспользуется кооперативом, чтобы господствовать над несознательными крестьянами. Инспектор, служивший в Пензенской губернии, вообще аттестовал священника как имеющего «развращающее влияние» на крестьян, так как тот стремился подчинить кооператив собственным интересам, брал взятки самогоном, позволял себе «могарычи и другие безобразия» [426].
Политический аспект этого взаимодействия становится яснее, если принять во внимание, что старосты и писари уже давно вошли в ряды «влиятельных людей». Инспектор Ф.М. Стоянов, состоявший при Архангельском отделении Государственного банка, объяснял, что кулак, торговец и сельские власти представляют и защищают общинное сознание, которое противостоит власти профессионала. Когда он путешествовал по губернии, знакомя крестьян с кооперативным движением, то сознательно избегал сельских сходов в их классическом виде, находившихся под властью сельских старост и их покровителей «кулаков»; вместо этого он старался собирать отдельные группы «бедных» крестьян каждой деревни и заполнял вместе с ними форму заявления. Невозможность убедить этих бедняков неизменно объяснялась их невежеством и вмешательством «угнетателей», которые активно отговаривали односельчан после отъезда инспектора; хорошо зная психологию темной деревенской массы, «влиятельные люди» без особого труда добивались своего и убеждали крестьян не слушать объяснения инспектора о преимуществах кредитных учреждений. Пензенский инспектор писал о темных личностях, толпящихся в соседних комнатах, выкрикивающих оскорбительные выражения в адрес инспектора и нашептывающих советы запуганным крестьянам. Он вопрошал: почему же еще крестьяне могут отказываться воспользоваться очевидными выгодами кооперативов, если не из-за собственной внушаемости и присутствия нежелательных влияний [427]?
Эти персонифицированные влияния могли «заразить» кооператив одним своим присутствием. Стараясь объяснить плачевное финансовое состояние одного товарищества, инспектор доказывал: «По моему мнению, развитию товарищества мешает то обстоятельство, что правление товарищества помещено в волостном правлении. Этим же можно объяснить и слабое развитие вкладной операции». Губернский кредитный комитет счел это достаточным основанием для раздельного размещения волостного и кооперативного правлений [428]. Другие писали, что источником коррупции было присутствие писарей среди членов тех же правлений [429]. Когда молочные артели оказывались столь же не застрахованы от низкокачественного производства и хищений, что и частные предприятия, профессионалы объясняли это пагубным влиянием «капиталистических» привычек, принесенных бывшими рабочими частных предприятий; в Сибири инструкторы таких рабочих даже выгоняли из артелей [430]. Если выяснялось, что обращение членов кооперативов с наемными рабочими было безобразным — скорее всего, даже хуже, чем на частных предприятиях, — то агенты также списывали это на счет уязвимости крестьян для «капиталистического» влияния. Члены артелей, со своей стороны, оправдывали плохое обращение с наемной рабочей силой тем, что эти рабочие являются носителями «капиталистических» традиций, а потому и не заслуживают лучшего, а кооператоры, которые их наняли, слишком бедны, чтобы платить им больше [431].
Экономическая и административная верхушка деревни была делегитимизирована потому, что паразитировала на крестьянской беспомощности; но в этом смысле использование указанных стереотипов делегитимизировало и «трудовое крестьянство». Отсюда проистекают на первый взгляд противоречивые, но на самом деле вполне последовательные рекомендации пермского инспектора: отклонив ряд заявлений из-за недостатка «грамотных» и «культурных» крестьян, другим он отказывал потому, что учредители были слишком грамотны и могли легко воспользоваться безграмотностью и некультурностью большинства [432]. В конце концов (как объяснял коллега данного инспектора), это «люди темные в смысле интеллектуального развития, привыкшие полагаться на авторитетных в их делах лиц, вроде волостного писаря» [433]. То, что «крестьянские производители», которых защищали специалисты, не понимали смысла новых категорий, огорчало, но не было трудной проблемой. Один из кооперативных активистов Вологодской губернии задавался вопросом, почему члены артелей позволяют лавочникам и купцам состоять в той же артели, мирясь с их господством и эксплуатацией? Ответ виделся ему в «крестьянской темноте» и «некультурности», которые не позволяли распознать врагов [434]. Инспектор Зубов спрашивал у собрания своих коллег, почему крестьяне не расправятся с ростовщиком, и предполагал, что это происходит вследствие все той же крестьянской доверчивости и слабости, которые постоянно заставляют инспектора вступать в борьбу на стороне крестьян [435].
