Эта большая культурная миссия могла объединить в общем деле разрозненные в остальном религиозные и этнические группы. В качестве примера интеллектуальной любознательности можно привести дебаты двух российских инспекторов, работавших в Перми, которые решали вопрос, «способны» ли башкирские скотоводы сами управлять кооперативом; они заключили пари и отправились в восточные уезды губернии, чтобы разрешить спор опытным путем. Представитель мусульманской знати, с которым они консультировались по пути, не согласился, что местные скотоводы безнадежны — под постоянным управлением они должны справиться. Но он не оспаривал той посылки, что его единоверцы — отсталый народ, что отсталость — полезная категория для классификации людей, делающая необходимым прямое управление со стороны той или иной образованной группы населения [466]. Многие из инспекторов в Тифлисской губернии были грузинами, что отражало сознательную политику Министерства финансов — нанимать на работу профессионалов, лучше подготовленных для деятельности в местных условиях. Правда, это не привело к культурной терпимости, но никто и не рассчитывал на это: данные государственные служащие хорошо разбирались в агрономии и экономике, владели языком просвещения, удовлетворяли стандартам прогресса и казались более способными к коммуникации со своими коллегами и начальниками (русскими или любой другой национальности), чем с крестьянами, говорящими на их родном языке. На практике грузинские инспекторы одинаково отклоняли заявления от славянских, грузинских и нехристианских просителей, ссылаясь при этом на «некультурность и отсталость» населения, с которым им пришлось столкнуться [467].
Рассмотрим отчет одного из этих инспекторов. В 1908 г. начальство отправило его в командировку из Тифлиса в ответ на ходатайство об открытии кооператива в татарской деревне на некотором расстоянии от города. Инспектор пошел пешком от шоссейной дороги к деревне, но не смог ее найти; на обратном пути он набрел на некое отверстие в земле, выдававшее присутствие людей. При более внимательном осмотре он обнаружил, что целая община жила под землей. «Вид этих землянок, едва возвышавшихся над почвой, крайне невзрачен; если бы не отверстия, служащие вместо дверей, можно было бы пройти мимо, не подозревая, что тут есть какое-либо жилище. В действительности все селение находится под землей: часть этих землянок отгораживается для скота, в другой части — люди». Инспектор был так поражен этим «жалким бескультурьем» — как еще можно было описать жизнь под землей? — что возвратился туда с фотоаппаратом и приложил снимки к своему отчету. Его рекомендация была предсказуемой: «При низком уровне развития, приближающемся к первобытному состоянию кочевников-дикарей, едва ли можно ожидать, что члены товарищества (буде таковое устроится) усвоили себе хотя бы существенные черты устава». Он добавил, что, действительно, около подземного поселения проживали грамотный дворянин и писарь, которые добровольно вызвались быть управляющими при кооперативе, но они будут только обманывать его членов [468].
Стереотипы и динамика восприятия были здесь теми же, что и в аналогичных случаях с российскими крестьянами, которые жили вовсе не под землей. И в самом деле, «отсталый» член этнической, племенной или религиозной группы оставался крестьянином; и наоборот, крестьянская беспомощность и уязвимость перед более развитыми соседями описывалась тем же языком, который сходным образом служил цели культурной делегитимизации [469]. Возьмем деятельность за год инспектора из Екатеринодара, очевидно русского, который работал в аулах, населенных «горцами», с небольшим количеством славянских поселений, и классифицировал их все как «отсталые». Он отклонил несколько заявлений от представителей абадзехов, потому что «опыт существующих уже товариществ с исключительно горским составом членов показывает, что вследствие малокультурности их, в большинстве случаев они ведут свои дела неудовлетворительно». Позже в том же году он отверг другие ходатайства по обратной причине — присутствие таких абадзехов, которые умели читать и писать, но могли обмануть других. А попутно он отклонил ряд заявлений от русских крестьян, которые показали «полное отсутствие интеллигентных сил», и дополнил отказ традиционной ссылкой на «темноту» русских крестьян и поголовную «неграмотность» членов кооперативных правлений [470].
Отсталые народы также имели своих «влиятельных людей», ссылки на которых специалисты использовали в своей стратегии делегитимизации, как в случае с русскими крестьянами. Инспектор из Вятки отклонил прошение о создании кооперативов, сформированных из инородцев, указав, что они окажутся во власти своих собственных элит: «Население района сплошь черемисское, сам Горбунов [учредитель. — Я.К]. черемис и, являясь человеком более грамотным и развитым, пользуется влиянием среди своих родичей». Другой инспектор, описав татар одной деревни подотчетной губернии как слишком отсталых, чтобы иметь собственный кооператив, тут же охарактеризовал татар другой деревни как слишком развитых и высказал опасение, что они будут использовать кооператив, чтобы эксплуатировать своих более слабых соседей. Татарам Пензенской губернии сделали выговор за «косность татарского населения»; это заключение опиралось на тот факт, что «правление… не только не понимает задач кредитного учреждения, но с трудом разбирается в самой простой речи на русском языке». Рядом с выводом, что хозяйственная компетентность может измеряться степенью владения разговорным русским языком, имеется и ссылка на беспомощность и сопутствующие ей притеснения, которая прилагалась в равной мере к русским крестьянам: бедные и невежественные члены кооператива всегда зависели от местных «влиятельных людей» [471].
Идея о том, что все группы являются внутренне разнородными и могут быть описаны по единой модели дифференциации, начала укореняться наряду с понятиями о фундаментальной этнической и религиозной обособленности. Это особенно наглядно прослеживалось на примере политики по отношению к евреям. Немногие из других групп в империи подвергались такой же кастовой дискриминации, выражавшейся в наследственном юридическом статусе и ограничениях в выборе места проживания, при получении образования и трудоустройстве [472]. Зачастую нарративы об эксплуатации, ростовщичестве и нечестной торговле несли в себе едва скрытые юдофобские аллегории, особенно когда речь шла о черте оседлости [473]. Этот вопиющий случай обособленного статуса, специальных регламентаций и дискриминационного обращения был во многих отношениях парадигматическим для тех перемен и противоречий, которые влияли на другие слои сельского населения, другие этносы и конфессии и в целом на понимание сословности с точки зрения имперского правления и порядка. Дебаты начались в 1902 г., когда товарищ министра внутренних дел П.Н. Дурново наложил запрет на открытие кредитных товариществ с участием исключительно евреев. Объясняясь с Витте, отвечавшим за кооперативы, Дурново утверждал, что прежняя практика, позволявшая всем конфессиям и «народностям» формировать свои обособленные от других учреждения, устарела. Вместо этого государственная политика должна требовать создания смешанных учреждений, «уничтожить обособленность евреев, что способствовало бы постепенному сближению их с остальным населением Империи». Однако сам Дурново предлагал не менее архаичные меры: в этих смешанных кооперативах евреи должны составить незначительную долю среди членов и в составе правлений; ссудный процент должен быть в них ниже стандартного, и они не должны принимать никакого крестьянского имущества в качестве залога [474].
