Инспекторы призывали своих коллег разобраться с этим «внутренним врагом» [491]. Теоретик-экономист С.Н. Прокопович согласился с тем, что благосостояние, вероятно, будет определять природу кооперативов, но высказал предостережение, что российской статистике недостает изощренности и инструментария для отыскания окончательного ответа; при этом, однако, он подразумевал, что должные приемы и усовершенствованная техника будут в состоянии дать точную картину [492].
Нашелся только один инспектор, который подчеркнул изначальную нереальность данной попытки: в принципе не может быть никакой модели социально-экономической стратификации внутри кооперативов, потому что приобретение собственности и определенного имущественного статуса наталкивается на серьезные юридические препятствия, оставляя крестьян без критерия для распределения и возвращения ссуд (кроме уже проверенных неформальных связей и правил, какие тому или иному инспектору захочется установить) [493]. По той же самой причине попытки историков установить модели социальной стратификации внутри кооперативов и связать их с масштабными «капиталистическими» процессами так и не помогли выявить механизмы, посредством которых можно было влиять на эту стратификацию; отсюда их утверждение (также игнорирующее противоречивую природу данных) о том, что процесс был «органическим» или определялся «капитализмом» как некой трансцендентной, неосязаемой силой [494]. «Капитализм» в подобных работах выступает как априорное объяснение любой дифференциации, а дифференциация становится эмпирическим доказательством присутствия «капитализма».
Только для маслосыродельных артелей статистики действительно смогли выявить последовательную экономическую модель: действительно, чем больше коров находилось во владении крестьянского хозяйства, тем выше была вероятность его участия в молочной торговле. Ссылаясь на подобные результаты, кооперативные деятели все больше жаловались на несправедливость механизмов отбора членов и распределения ссудных капиталов и предупреждали, что богатые манипулируют кооперативными учреждениями в своих собственных целях. Один инспектор подчеркивал, что в маслодельных артелях уже существовала «тенденция… собирать вокруг себя более зажиточные, обеспеченные слои деревни», в то время как «имеются все основания утверждать, что бескоровные остаются вне артели». Ни один из этих авторов, кажется, не задумывался над последствиями включения крестьян, не имеющих коров, в маслодельные кооперативы [495].
Пока наблюдатели предупреждали о негативных последствиях концентрации власти в руках некоторых «элементов» деревни, кредитные кооперативы фатально ослаблялись именно отсутствием у них какой бы то ни было формализованной и эффективной принудительной власти, что вело к высокой доле банкротств. Государственный банк между 1905 и 1914 гг. оценивал этот показатель на уровне не выше 4 % от всех выданных ссуд, но фактически правления редко регистрировали невозвращение ссуды как банкротство. Это было не в их интересах, потому что члены правления зависели от членов кооператива при переизбрании; на общие же собрания нельзя было положиться вследствие их неконструктивности, особенно если некоторые из банкротов были односельчанами большинства членов [496]. Вместо этого обычной практикой стало перенесение долга в следующий отчетный период в виде «переписки»: когда наступало время погашения первой ссуды, правление кооператива выпускало квитанции на получение новых ссуд, даже если по первой не начали поступать погасительные платежи. В некоторых случаях это был формальный пересчет, но в большинстве случаев операция производилась неофициально и незаконно, поскольку в бухгалтерских книгах значилось, что каждый заемщик возвратил старую ссуду в срок и получил новую в том же размере, тогда как фактически никакого обращения денег не было. Инспекторы Государственного банка на местах оценили показатель «переписок» как 70–80 % от суммы всех ссуд на 1914 г. и неофициально назвали это «долгосрочным кредитом». Местные агенты зафиксировали случаи, когда кооператив существовал только для распределения первой ссуды от Госбанка; после этого единственной деятельностью, указывавшей на существование кооператива, было ежегодное собрание, во время которого правление переоформляло приходно-расходные книги, приглашало заемщиков расписаться в них и выпускало новые ссудные квитанции [497]. А когда правления в самом деле пытались возвращать просроченные ссуды, их возможности были сильно ограничены: зачитывание вслух имен должников на общем собрании, наложение штрафов (которые не могли быть собраны), угроза отказать в будущих ссудах или исключить членов (что редко исполнялось). Прокопович подытоживал, что наказание просто никогда не применялось — а без этого любой контроль терял смысл [498].
Самой интересной особенностью этих методов уклонения от выплат было то, что и кооператоры и чиновники прекрасно о них знали, но противодействовали им очень слабо, ибо едва ли хотя бы кто-то из них в действительности полагал, что крестьян можно считать полностью финансово ответственными. Случаев, когда невозвращение ссуд прощалось ввиду крестьянской нищеты и невежества [499], было множество. П.И. Лященко, выступавший в печати как специалист при Министерстве финансов, призывал к бдительности и указывал на необходимость разубедить крестьян в том, что ссуда — это пособие, которое никому возвращать не нужно. Но так как крестьяне были «вообще бедны» и «простодушны», он рекомендовал, чтобы местные агенты требовали выплат хотя бы раз в год в виде напоминания об их финансовой ответственности [500].
Гораздо чаще во время дискуссий о «кредитной дисциплине» кооператоров инспекторы апеллировали к образу кулака и ростовщика как символу беспомощности крестьянина. Один из инспекторов утверждал: «Практика доказала, что требование уплаты ссуды полностью не достигает никакой цели, не улучшает положения должника, а запутывает его. По требованию товарищества должник полностью уплачивает ссуду, а через неделю-две снова занимает… Занимает уже не для улучшения хозяйства, а для того, чтобы расплатиться с “приятелем”, который снабдил его деньгами для уплаты товариществу первой ссуды. И конечно этот заем не обошелся ему даром» [501].
По тем же самым причинам инспекторы не одобряли и даже запрещали пользоваться поручительством, при котором другого члена кооператива или односельчанина просили гарантировать возвращение ссуды, хотя закон разрешал это. С одной стороны, заявлял агроном, служивший в Киевской губернии, это означало, что учреждения погрязнут в «некультурных обычаях» деревни: заемщики не могли обойтись без «особого сельского этикета», то есть выставления могарыча богатому соседу, обильных возлияний и подробного изложения вопроса за этим занятием. С другой стороны, это поощряло ростовщичество: «Есть еще один род поручителей — сельских кулаков. Эти последние не продают своих услуг за могарычи, а всегда входят с просителями в деловые сделки, как например получают в арендное пользование часть поля заемщика или обязывают его работать на себя… Бывает, что поручители и просто требуют платы за свой “труд”» [502]. Кооперативные деятели предупреждали, что даже относительно щадящий механизм — отказ в дополнительных кредитах, пока первая ссуда не будет погашена, — отправит заемщика прямо в объятия кулака. Многие авторы утверждали: для того чтобы получить вторую ссуду, заемщики вынуждены вновь обращаться к практике «показа денег»; они брали отдельную ссуду у богатого соседа, «показывали деньги» правлению и получали большую по размеру ссуду, часть которой отдавали соседу в виде возврата долга [503].
