— Уж эти подлецы... мне за все заплатят!..
«Бах! Бах! Бах!» — серия выстрелов кладет конец старому году.
ЯЗЫКИ ПЛАМЕНИ
Когда облака рассеялись, раскрыв всю красоту высоких гор, сияющих белоснежными нарядами под лучами восходящего солнца, мы возвратились на аэродром. В календаре появилась первая отметка, сделанная красным карандашом. Начался новый, 1938 год. В 10.30 мы вылетаем на первое задание — обеспечивать прикрытие «чатос» над Теруэлем. В помещение штаба, где и без того тесно, набивается более двадцати человек — летчики двух эскадрилий. Мы проходим инструктаж и сверяем свои часы с командирскими. Дана команда: «По самолетам!» Все, как обычно, как будто не было нелетных дней в конце декабря.
Наконец в воздух взмывает сигнальная ракета, и мы снова испытываем столь желанное ощущение полета. Уже при взлете заметно долгое отсутствие практики: строй мы формируем с большим опозданием, и даже на высоте трех тысяч метров Пуиг не успевает занять отведенное ему место. Сарауса демонстративно показывает ему кулак, но это только сильнее действует на него — и без того нерешительного и нервозного. Мы набираем высоту, и незаметно слева появляется линия фронта. Зенитки противника открывают огонь — и два крупных, смертоносных снаряда звонко разрываются как раз в том месте, откуда секундой раньше выскользнул самолет Пуига...
«Чатос», сильно уступающие нам в скорости, летят на гораздо меньшей высоте. В своем строю пеленга они напоминают стаю журавлей, то и дело теряющихся из вида на фоне черной земли и ослепительно белого снега. Но вот столбы дыма и языки пламени точно указывают на их местонахождение. В крутящейся карусели воздушного боя трудно понять, сколько вражеских
самолетов и откуда они взялись! Убедившись, что поблизости нет «мессеров», мы на своих скоростных «москас», словно ястребы, набрасываемся на самолеты противника. Трассирующие пули наших очередей, как сверкающие шпаги, вонзаются в их машины, а кабины наших самолетов наполняются изысканными ругательствами в адрес пилотов врага. В середине этого кипящего котла раскрывается парашют, и мы спешим его прикрыть, даже не зная, — наш ли это или кто-нибудь из фашистов. Делаем мы это потому, что фашисты будут пытаться его расстрелять, — мы же никогда не уничтожаем беззащитных летчиков врага.
На земле видны результаты боя — пять или шесть пылающих точек. Теперь бой принимает иной характер — характер индивидуальных схваток. Каждый встречается лицом к лицу с противником, и теперь только личное мастерство пилота поможет одержать победу. Вот несколько итальянских «Фиатов» не выдерживают столь ожесточенного сражения, и вскоре нам видны только очертания этих фашистских самолетов, позорно скрывающихся в окутанной облаками дали. Другие отчаянно пытаются найти малейшую брешь в плотной стене нашей обороны. Так один из этих «Фиатов» довольно смело атакует Кортисо, и мы — четыре «москас» и один «чатос» — спешим ему на помощь: загоняем врага в «бутылку» и закрываем из нее выход, постепенно, словно за невидимую нить, вытягивая его к нашей территории. На каждую его попытку вырваться из окружения мы отвечаем очередью, — но фашист не перестает сражаться и пытается вырваться из окружения. На малой высоте он решается на опасный трюк и, сделав боевой разворот, выходит на «полубочку». Но при завершении маневра его настигает очередь с «чатос» Самбудито. Получивший свинцовую очередь в и без того изрешеченный фюзе-ляж, фашист неторопливо ищет себе место последнего пристанища. Мы же не отстаем от него, в любой момент готовые одарить его дополнительной серией очередей. Но вражеский самолет начинает рыскать и, снижаясь, утыкается носом во вспаханную землю. Его еще вращающийся винт делает большое углубление в земле, словно пытаясь спрятать самолет от нашего преследования. Место падения самолета я отмечаю на карте — ведь по документам или личным записям разбившегося пилота наша разведка, возможно, сможет добыть важные сведения о противнике.
Затем мы возвращаемся на аэродром, где уже все заняты подведением итогов. Из наших из этого воздушного сражения не вернулся Луис де Фрутос. На некоторых других самолетах отчетливо видны следы вражеских атак, но урон незначителен. Хотя... Мы уничтожили пять машин противника, но нам кажется, что наши потери гораздо больше. Ведь Фрутос нам дороже, чем вся итальянская авиация.
На двух автомобилях мы отправляемся к месту падения вражеского самолета. Сворачиваем с шоссе, ведущего на Теруэль, на проселочную дорогу, вьющуюся между одиноких пиний — высоких местных сосен с выступающими из земли узловатыми корнями, среди которых закрепились камни и зеленые густые кусты. Подъехав к вспаханному полю, мы глушим моторы и вылезаем из машин. Дальше нужно идти пешком около километра. Еще издали мы замечаем торчащий из земли хвост самолета с большим черным фашистским крестом. Затем появляются прожженный с одного бока фюзеляж, разбросанные по земле оторванные крылья и наполовину зарывшийся в землю двигатель. Но кабина пилота пуста — а на земле видны следы от ботинок беглеца. Мы начинаем погоню, достаем оружие и досылаем патроны в патронники, чтобы враг не смог застать нас врасплох на земле.
Однако, как только мы выходим за пределы поля, следы фашиста теряются. Как хорошие гончие, мы обследуем каждый куст, каждый большой камень, каждое поваленное дерево. Когда день начал уже клониться к вечеру, набрасывая на землю свою черную вуаль, и мы практически потеряли всякую надежду отыскать беглеца, где-то вдалеке вдруг слышится мужской плач. На несколько секунд мы замерли, внимательно вслушиваясь в каждый шум и в каждый шорох. Вдруг недалеко от нас покачнулись мощные ветви вековой сосны, и в ее глубине отчетливо проявилась грузная мужская фигура, одетая в кожаную куртку.
— На землю! —кричим мы ему. — Давай на землю!
Он не отвечает.
— Наверное, не понимает по-испански! — говорит Сарауса. — Посмотрим-ка, понятен ли ему вот этот язык?
Пуля, выпущенная из его пистолета, сбивает ветку прямо над головой фашиста. Звук выстрела приводит его в чувство, и фашист начинает громко кричать по-итальянски:
— Русские! Русские! Меня сбили русские! Меня, итальянского аса, сбили русские! Я видел ваши бороды и усы, русские!..
Спустившись с дерева на землю, итальянец больше не мог произнести ни слова. У него дрожали ноги, руки, тряслось все тело. Но постепенно он начал приходить в себя, осознавая, в какую передрягу на самом деле попал. Теперь он понимал, что мы не русские, а испанцы. Постепенно он стал успокаиваться, приобретать человеческий облик и наконец затараторил на своем итальянском языке о том, как он стал летчиком, асом, как за «подвиги» в Абиссинии сам дуче наградил
его крестом и лично повесил на грудь. Здесь, в Испании, он надеялся заработать второй крест, но Испания — это не Абиссиния, и здесь он сам получил по заслугам. Своими притворными слезами он пытается скрыть от нас то, что их дуче обманул их, пообещав еще одну легкую победу. А сейчас, чтобы оправдаться, вторит, что только русские могли победить его. И мы объясняем ему, что сбивать таких гадов, как он, нас научили русские, — и научили очень хорошо, как он убедился на своей шкуре.
— Посмотри, итальянец, вот тот парнишка, который сейчас держится так скромно, не веря своим ушам, что сбил итальянского аса, награжденного самим дуче, и победил тебя! — говорит Руис, показывая на Самбудио, который подходит, волоча по земле планшет со старыми картами.
— Русский! Он же русский!? — спрашивает итальянец на более-менее сносном испанском языке.
— Ну-ка, Самбудио, подойди! Скажи этой скотине, в каком русском городе ты родился!
Застенчивый парень не отвечает.
— Я уверен, что этим сволочам чуждо все святое! Они просто машины, умеющие только убивать! — вмешивается в разговор кто-то из ребят.
— Если они так боятся русских и считают нас русскими, так оно и к лучшему! Пусть боятся нас как огня!
— Пусть фашист теперь ответит, сколько он убил абиссинцев?
