Майор Тафари спрашивал сосредоточенно:
– Так что за штуковина была у него? Похожа?
Он доставал интерактивную карту, клал ее рядом с Эше – тот рассматривал прибор с любопытством, граничившим с благоговением. Тафари пододвигал карту ближе к Эше, спрашивал: «Сможешь воспользоваться? Вот город N, покажи, где были стоянки… так, это Q, где вы останавливались?» После небольшой интерлюдии он неумолимо возвращался к Эну и его отряду, к Эше, к Иге.
Эше рассказывал. Он провел в отряде что-то около двух дней – или недели, но не больше, уже был несколько раз наказан: пару раз оплеухами, несколько раз ударами кулака, еще пару раз банальным образом оставлен без обеда, часто бывшего еще и ужином; он отказался подчиняться одному из сержантов Эму – и его посадили под арест. Они уже тогда были во временном лагере, сделали навесы, чтобы худо-бедно укрыться от насекомых, и – хижину, которая даже закрывалась. И – палатка Эну. Эше заперли в хижине, около полуночи Эну, от которого отвратительно пахло алкоголем, велел следовать за ним – в палатку. Там, при очень тусклом свете лампы – аккумуляторы были паршивые, генераторы работали в режиме жесточайшей экономии, потому что не хватало топлива, солнечных батарей не было в помине – он провел первую лекцию о чести и долге солдата, товарищеском духе и необходимости полного подчинения. Там же он долго гладил Эше по лицу, словно наслаждался ощущением юной кожи под грубыми пальцами, долго всматривался в его лицо, там же схватил за одежду и бросил на кровать, обвиняя в дерзости и неподчинении. Заставил стать на четвереньки, стянул штаны, шумно дышал в затылок, насиловал, больно дрочил, словно делом чести для него было довести до разрядки и Эше. При том же тусклом свете Эну объяснял Эше снова и снова, что тот слишком дерзок, непочтителен к старшим, и его поведение бросает тень и на его репутацию – а он один из самых опасных военных командиров Севера. Затем позвал одного из сержантов, велел отвести Эше обратно в камеру. Следующей ночью тот же сержант снова отвел Эше к Эну, тот снова был пьяным, снова говорил о чести и послушании, о долге. Снова швырял его на кровать. Он следил за тем, чтобы насилие не выходило за рамки, определяемые им же и совершенно рандомно. То, что однажды Эну принимал как данность, через две недели, когда он был в боевом настроении, могло быть расценено как преступление. «Однажды мы взяли пленных, и они сбежали, и он велел повесить часовых, – тихо рассказывал Эше. – А однажды Ндиди привел в лагерь женщин, и Иге помог им сбежать. То есть они шли и шли, и Иге просто не заметил. Мы смотрели в другую сторону. И сэр майор ничего не сделал, только ударил Иге и сказал, что он плохой солдат». Эну не допускал групповых изнасилований новобранцев, называл это недопустимым; случаи были – он выстраивал отряд на солнцепеке и долго шагал перед строем, объясняя, почему это нехорошо. Но тот же Ндиди приставал к Эше – и «сэр майор» отвешивал затрещину последнему. Ндиди, очевидно, был более полезен, его слово весило больше – он был старше; и при случае Ндиди сам рассказывал, что, бывало, его тоже призывал «сэр майор». Тафари заинтересовался и этим – и вышло, что Ндиди был лет тринадцати-четырнадцати, когда Эну перестал интересоваться им.
Тафари закончил допрос, позвал медсестру, попросил покормить мальчика и дать ему успокоительного. Он попросил Амора поставить подписи на бланках, угрюмо сказал:
– Практически всегда одно и то же, каждый раз, приступая, думаю, что готов ко всему, и каждый раз – каждый чертов раз оно снова рассекает душу. Как будто этот мир проклят, отец Амор.
Он молчал; Амор тоже. Тафари продолжил:
– Благодарю вас за мужество и преданность делу. К сожалению, это не последний допрос, не последний допрашиваемый. Мне снова придется обращаться к вам.
Амор понимал это – и не мог ни испугаться, ни смиренно принять это как наказание за неведомые грехи. Только смотреть перед собой и изучать камни на земле. Он не смог удивиться, когда рядом с ним оказался Петер Урбан: на том месте, где стоял Тафари, – и предложил заглянуть к нему.
– У меня в клетушке есть кондиционер, свежий кофе и удобные стулья. Илария предпочла сэкономить на убранстве своего кабинета, но для моего кушетку все-таки приобрела.
Амор с трудом перевел на него взгляд.
– Я не предлагаю вам воспользоваться этой самой легендарной кушеткой, коллега. А просто посидеть в креслах, – бодро сказал Урбан.
Амор послушно шел за ним, покорно усаживался в кресло, даже следил за тем, как Петер Урбан достает чашки, разливает кофе, кладет крохотное печенье на блюдце.
– Я мечтаю о кофе, который пил однажды в Алжире. Мы были там на какой-то конференции, хоть убей не помню, чему она была посвящена, – рассказывал он. – Мы с коллегами послушно ходили на семинары и секции, и прочее, прочее, были вполне дисциплинированными, но самое интересное, разумеется, происходило за рамками программы, – он бережно брал печенье двумя пальцами, подносил его ко рту – Амор следил за его движениями, словно в мире не существовало ничего интересней. – И я пил кофе. Литрами. Кофе по-алжирски. Вы не представляете, как я себя чувствовал после нескольких суток, полностью лишенных сна. Их кофе до сих пор содержит полную дозу кофеина.
Амор заставил себя улыбнуться.
– Отчего же, – пробормотал он, – я отлично представляю. Мой первый опыт с африканским кофе был несколько, эм, драматичным.
Урбан понимающе улыбнулся. Амор ощутил изменение его настроения – в воздухе словно запахло озоном. Миндалем. Металлом. Похолодало на пару градусов, и этот холодок скользнул по коже и затаился.
– Как вы себя чувствуете? – иным, все еще добродушным, но более – профессиональным – внимательным – деловым тоном спросил он. – Допрос был непростым. Этот мальчик – он выделяется. Более развит, что ли. Более сострадателен, я прав?
Амор усмехнулся, отставил чашку. Пожал плечами, отказываясь отвечать.
– Должен признать, этому лагерю бесконечно повезло заполучить вас, – усмехнулся Урбан. – Священник, с образованием, позволяющим заниматься и социально-педагогической и даже примитивной психологической работой. Вас можно привлекать в качестве свидетеля в самых щекотливых делах, вроде этого Эше Амади. Вас без проблем рассматривают в качестве опекуна этих детей. Мне для подобного авторитета нужно работать и работать, и все равно местные чиновники смотрят на меня свысока.
– Это не мешает вам делать свою работу. Очень полезную работу. – Механически отозвался Амор и даже попытался изобразить улыбку.
Она не убедила Петера Урбана, но удовлетворила. Он что-то рассказывал, интересовался приятными мелочами из прошлого Амора, долго допытывался, откуда имя. Амор, слегка ошеломленный расспросами, нахмурился, а Урбан развел руками: «Я достаточно стар и долго живу вдали от цивилизации, чтобы позволить себе немного эксцентричности». Он задрал нос и хитро посмотрел на Амора. Тот – издал вполне искренний смешок.
Около полуночи Амор снова пошел к Эше. Тот – дремал, лежа на боку, свернувшись клубком. Он заслышал шаги, приоткрыл глаза, сонно поморщился, снова опустил веки. Амор сел перед ним, опустил руки на перила кровати.
Эше вздохнул.
– А этот, палач, он где?
Амор поднял голову, недоуменно посмотрел на него.
– Этот. Из полиции, – мрачно пояснил Эше. – Кого мучит сейчас?
Амор усмехнулся. У него было немало предположений: возможно, майор Тафари мучил членов своего подразделения, может – начальство, базы данных, архивы, что угодно. Наверняка занимался формальностями, которые, скорее всего, ненавидел не меньше, чем Амор – и при этом понимал, насколько они важны. Иными словами, он где-то там, в местах, о которых Амор имел смутное представление, а Эше не знал вообще, сражался за него, лежавшего на кровати совершенно обессиленным, одурманенным лекарствами, мучимым болью и страхами. Объяснить бы ему, что Тафари упрямо обеспечивает ему возможность строить достойное будущее, только Эше меньше всего волновали такие мелочи.
