Отрочество (СИ) - Панфилов Василий "Маленький Диванный Тигр"

Ну и так — одно дело услышать, кто там и што у бывших соседей, и другое — обсудить с человеком, который рядышком живёт и понимает такие себе нюансы.

— Ты спать до завтра, или как? — осведомился дядя Фима, глядючи на зевающего меня.

— К… — я глянул на часы, — … трём часам пополудни разбудить. Самое то, штобы выспаться, но не переспать.

Пожилая усатая служанка проводила меня в небольшую спаленку, по-восточному пышную и поразительно безвкусно обставленную. А! Перина мягкая, клопов нет, а остальное — вкусовщина! Спа-ать…

Пять минут четвёртого меня безжалостно растолкали через служанку, подали кофе и умыться, да напомнили дорогу в нужник.

— В здравом уме и ясной памяти, — чуть зевая, кивнул я дяде Фиме, поджидающему меня в кабинете.

— Отчёт, — он положил на стол небольшую папку, и освободил место, отсев сбоку, — мы всё-таки компаньоны, и ты должен понимать, откуда и как мы добываем средства по твоей идее. Без подробностей, разумеется!

Бумаги написаны именно што для дилетанта. Никаких имён и всего такого, а просто — организации, к которым они применили метод, насколько он там вообще применим, и — деньги вообще, ну и моя доля в частности.

Полистал с умным видом, не ленясь задавать вопросы. Общее понимание ситуации появилось, а по части правдоподобности всё равно не проверить.

Врёт? Я глянул на дядю Фиму, в его лучащиеся честностью глаза, широко распахнутые, почти не мигающие. На лицо праведного человека. На руки, лежащие на коленях ладонями вверх и всю такую открытую-преоткрытую позу.

Безусловно! Но непохоже, што больше чем в два раза.

— Дядя Фима! Я не жадный! Но заглядывая вдаль, так скажу: зачем мне… это? — трясу пачкой бумаг, — Настоящие давай!

Бляйшман пожевал губами, потом хмыкнул — неожиданно весело и дружелюбно.

— Ты таки точно из наших! — убеждённо сказал он, на што я только пожал плечами.

— Вот… — пару часов спустя я отодвинул бумаги и прекратил расспросы, — теперь похоже на правду. Деньги…

Вопрос подвис в воздухе.

— … будут на твоём счету уже завтра, — лучась гордостью, ответил он.

— Ты таки не обижаешься? — поинтересовался он, приобняв меня за плечи и ведя к столовой.

— За што? Ничего личного, только бизнес! Но! — я остановился, ткнув пальцем в упругое пузо, — Мине не нравится тратить нервы и время на такие глупости!

— Есть, — шевелю пальцами, — схемы… Интересные! Но, дядя Фима! Утром — деньги, а вечером — схемы [3]!

Бляйшман часто заморгал, и неожиданно вытащил носовой платок, трубно высморкавшись.

— Эстер! Золотце! — сияя с видом отца, узревшего аттестат зрелости отпрыска, с приложенной к нему золотой медалью, — Наш Шломо стал таки совсем взрослым! Он таки понял за деньги, и не постеснялся спорить!

Седьмая глава

— Шалом алейхем [4], — поприветствовал я Бляйшманов, заходя в большую столовую, по-восточному пышную и несколько аляпистую, с богато накрытым столом, — О! Я таки понимаю, шо вижу перед собой своего кузена Ёсю? Ни разу не виденного, но заочно горячо любимого?!

— А ты не верил, — непонятно сказал дядя Фима сынуле, — алейхем шалом [5]!

— Алейхем шалом, — почти синхронно выдохнули Эстер и Иосиф, тяжеловесно пристраивая грузные телеса на свои места.

Ёся Бляйшман оказался несколько рыхловатым и ни разу не атлетичным, но довольно таки рослым молодым парнем, обрастающим неровной, несколько облезлой юношеской бородкой. Близоруко щурившийся и сутулившийся, он глядел на меня сквозь пенсне вполне себе доброжелательно, и если мине таки не показалось, то с лёгким таким оттенком весёлого удивления.

— Мине говорили за твой университет, — сказав большое да всем блюдам, начал я светскую беседу, как и полагается человеку вежественному, а тем более угощаемому, — Есть таки чем поделиться по этому интересному поводу? Поменялось отношение профессуры и однокурсников за героического, но нелюбимого властями папеле?

— Профессура как была, так и да, — отозвался Ёся в тон, — а среди некоторых однокурсников я внезапно стал чуточку популярен за героический образ папеле. Ну а среди других как бы и тоже да, но в совсем ином роде. И такая себе политическая буря в стакане вокруг мине началась, шо я подумал — надо оно мине или нет? И решил, шо таки нет!

— Потому как оно может и интересно, и даже немножечко гордо о таком рассказывать, но сильно потом! — он чуточку виновато пожал плечами, как бы смиряясь со своей ни разу не геройской сущностью, — А страдать за што-то там здесь и сейчас ни разу не интересно.

— Была возможность пострадать, или таки ой на всякий случай? — осведомился я, накладывая вкусное через немогу. Но буду!

— Таки да! Одним я был интересен в образе бледного видом страдальца, за которого можно обличать и клеймить власти. Другие хотели видеть мине ровно там же, но с совсем иными целями, назидательно-воспитательными для других. И шо характерно, оба два с редкостным единодушием подпихивали мине на алтарь свободы и назидательности.

— Так што, — он весело развёл большими, пухлыми руками, — я таки сильно подумал, а потом подумал ещё раз, и решил, шо мине это сильно неинтересно.

Ёся откровенно забавляется, перейдя на одесско-идишский суржик. Когда ему надо, то русский говор у него становится отменно чистым, и даже без никакой картавости. Такой себе отчётливый петербургский слог, потомственный при том.

— И насколько нет?

— Настолько, шо я буду учиться в лондонском университете. Я пока здесь, но документы уже там.

— Голова! — восхитился я, — Такие связи, это всем связям да! Через папеле с Одессой и всем югом, а чуть теперь и со Стамбулом. А через себя с Петербургом и Лондоном! Есть за што радоваться!

— А ты точно не из наших? — недоверчиво сощурился Ёся, поглядывая попеременно то на меня, то на папеле.

— Из наших, но не ваших, если не говорить за вовсе уж далёких. За тех не поручусь. Все люди братья! — и после короткой паузы озвучил ещё и выданное подсознанием, — Все бабы — сёстры! Дядя Фима заржал самым неприличным образом, Ёся только фыркнул на столь грубый юмор. Тётя Эстер попыталась было обидеться, но тоже засмеялась визгливо.

«— Толерантностью и феминизмом пока не пахнет!» — озвучило подсознание, снова заткнувшись.

Ну и дальше так продолжили — с одессизмами и ёрничаньем через всё подряд. Мне — почему бы и не да, ну и немножечко обезьянничанье. А Бляйшманам — ностальгия и глоток родного воздуха.

— Да! — вспомнилось за недавнее, — Мине показалось, или временный как бы дядя Хаим, несколько избыточен для роли перевозчика маленького мине? Пусть даже и мине с немножечко контрабандой.

— За Тридцатидневную войну [6] помнишь? — погрустнел дядя Фима, — Ну и вот!

— Дефицит нееврейских кадров через турецкую нетерпимость и подозрительность к грекам?

— Он самый. Мы такие себе, — он весело покосился на сына, — вполне себе интернационалисты! Местами.

— Ага, — закивал я, превращаясь в слух. По словам дяди Фимы, выходило так, что в контрабандисты может попасть не то штобы и каждый, но национальность препятствием не является. А самое оно для такого дела — рассыпанные по миру общины, более или менее замкнутые, в основном жиды, греки и армяне.

Удобно! Чужаки на виду, да и между размазанных по свету соплеменников налажено какое-никакое, но взаимодействие.

Но сложно! Интернациональность порой сбой даёт, да ещё какой!

… — межобщинные разногласия… — дядя Фима замолк ненадолго, морщась как от лимона, — а! — Мы там, — взмах рукой, предположительно в сторону Одессы, — привыкли видеть человека, а уже потом национальность.

— Не до вовсе уж! — поправился он, заметив мой скепсис, — Но таки да! Человека! И еврейская община Одессы, она не то штобы однородна, но договориться между собой всегда могём и умеем! С другими обычно тоже, но это не всегда от нас. Да и среди наших, скажу тебе по маленькому секрету, такие себе поцы встречаются, шо тоска за народ встаёт и душит!