Варяг II (СИ) - Ладыгин Иван

Где же он?

Наконец, пальцы наткнулись на знакомую шероховатую поверхность глиняного горшка, туго обвязанного промасленной кожей. «Пламя Суртра». Одновременно я нащупал свой щит, прислоненный к борту, и скрамасакс в ножнах. Холодная тяжесть оружия в руке странно успокоила, вернув крупицу контроля над безумием происходящего.

С этим смертоносным сокровищем я спрыгнул обратно на берег и побежал к своим, к нашему последнему, отчаянному рубежу.

В этот миг у кромки чащи стали мелькать подозрительные тени. А спустя мгновение из леса вышел самый настоящий Голиаф. Высокий, плечистый, закованный в добротную кольчугу. Его лицо, обветренное и жесткое, было искажено маской свирепой, почти радостной жестокости. В одной руке он сжимал длинный боевой топор, лезвие которого было темным от свежей крови. В другой… В другой он держал за длинные волосы отрубленную голову Расмуса.

Мертвенные глаза берсерка смотрели в пустоту, рот был приоткрыт в немом, застывшем крике. За этим живым кошмаром из леса один за другим выходили остальные. Два десятка воинов. Чужие, озверевшие лица, на которых читалась лишь простая, незамысловатая жажда убийства. Они медленно, не спеша, обступили нас полукругом, отрезая все пути к отступлению. Позади нас рычало бешеное, ненасытное море, готовое поглотить все и вся. Отступать было некуда. Только стоять насмерть.

Голиаф мрачно ухмыльнулся, оскалив в улыбке крупные желтые зубы. Он с размаху, швырнул свою ужасную ношу. Голова Расмуса, перевернувшись в воздухе, с глухим, влажным шлепком упала в грязь в десяти шагах от нас.

Затем он резко свистнул. Из-за спин воинов выскочили две огромные, тощие, как скелеты, собаки-волкодавы. С низким рычанием они набросились на падаль, начали ее терзать, рвать зубами, с хрустом ломая лицевые кости.

Меня пробила волна тошноты от оскорбительного и глумливого унижения над павшим. Это был плевок не только в нас, живых, но и в память погибшего воина, в самих богов, в священный закон гостеприимства и уважения к достойному противнику. Это было вопиющее нарушение всех и всяческих правил. Ноги подкосились, земля поплыла у меня под ногами. Я едва устоял.

— УБЛЮДОК! ПРОКЛЯТЫЙ ВЫРОДОК! — взревел Эйнар. Его лицо побагровело от всепоглощающей ярости и горя. Он вскинул лук, тетива злобно взвыла, и стрела со свистом вонзилась в бок одной из собак. Та взвизгнула, забилась в предсмертных судорогах и затихла. Эйнар, с криком, в котором смешалась боль и ненависть, рванулся вперед, ослепленный жаждой мести, но двое наших, Хальвдан и Гуннар, схватили его за плечи, едва удерживая.

— Держись, старик! — просипел Хальвдан. — Нам нужна холодная голова на плечах! Они этого и ждут! Ты нужен нам живым и злым, а не мертвым героем!

Я стоял, парализованный, глядя на это побоище, на это надругательство. Ко мне подошел Эйвинд. Он тяжело положил свою руку мне на плечо, и от этого простого жеста по моему телу пробежала странная, ледяная волна спокойствия. Его лицо было усталым, но абсолютно ясным. В его глазах не было ни страха, ни ярости — лишь твердая, как скала, решимость.

— Дойдем с тобой до самого конца, брат? — хрипло спросил я.

— До самого, — коротко кивнул он. Затем, не сводя с меня взгляда, достал из-за пазухи маленький, потрескавшийся от времени кожаный бурдючок. Я узнал его. То самое зелье, что выпил Расмус перед смертью. Зелье берсерка. — Я берёг его для особого случая. Так вот… Мне кажется, этот случай настал. Будешь?

Я посмотрел на бурдюк. Потом на ухмыляющуюся рожу предводителя врагов. На изуродованную собаку. На голову Расмуса, которую вторая собака все еще держала в зубах. Хуже уже не будет. Весь страх, вся неуверенность, вся горечь этого мира внезапно испарились, оставив после себя абсолютную, звенящую пустоту. Пустоту, которую нужно было заполнить. Чем-то простым и ясным. Яростью.

Я взял бурдюк дрожащими руками. Поднес к губам. Горькая, вязкая, отвратительная жидкость обожгла горло. Я выпил всё до дна. Эйвинд, не колеблясь, повторил за мной.

Сначала ничего не происходило. Я чувствовал лишь горькое послевкусие. Но потом по жилам разлился жар. Сначала слабый, как от глотка вина, но быстро нарастающий, превращающийся в пожар. Сердце забилось с такой бешеной силой, что казалось, готово разорвать грудную клетку. Дыхание участилось, стало глубоким и шумным. Легкие горели, но уже не от нехватки воздуха, а от избытка нечеловеческой силы. Трусливая, суетливая тревога была выжжена каленым железом. Ее место заняла всепоглощающая, первобытная, чистая ярость. Мир окрасился в багровые, золотые и черные тона. Зрение стало острым, как бритва, но при этом заволоклось красной дымкой. Я перестал быть Вадимом, профессором истории. Я перестал быть Рюриком, бондом. Я стал оружием. Живым, дышащим, мыслящим клинком. И этот клинок жаждал крови.

— ЛУКИ! К БОЮ! — проревел чей-то хриплый голос, и он прозвучал как благословение.

Наши лучники отпустили тетивы. Стрелы с глухим стуком впились в щиты передовой шеренги противников. Те даже не дрогнули. С единым, оглушительным ревом, в котором смешалась ярость и предвкушение легкой добычи, они ринулись в лобовую атаку. Стеной стали, дерева и дикой силы.

Позади ревело море — оно готовилось стать нашей братской могилой. Оставался только один путь…

Я рванулся к костру. В глазах плясали черные и багровые пятна, но ярость, точная и направленная, вела меня. Я сунул в пламя пучок промасленных тряпок, дождался, пока они вспыхнут, и поджег фитиль на горшке с «Пламенем Суртра». Глиняный шар стал быстро нагреваться в моей руке.

— ДОРОГУ! ПРОЧЬ ОТ КОСТРА! — заорал я.

Изо всех сил, вложив в бросок всю свою ненависть, я швырнул его в гущу набегающих врагов.

Горшок описал высокую дугу и разбился о щит одного из нападавших. С шипением и рокотом жидкий огонь брызнул во все стороны, как кровь из раны. Трое мужчин мгновенно вспыхнули, словно факелы. Их вопли были нечеловеческими — высокими, полными нестерпимой агонии. Они метались, пытаясь сбить пламя, падали на землю, катались по мокрой траве, но адский состав продолжал гореть. Потом ветер донес смрад паленой шерсти, кожи и жареного мяса. Этот запах уже становился привычным…

Но я не видел их страданий. Я не слышал их криков. Я видел лишь цель. Достал скрамасакс. Короткий, тяжелый клинок блеснул в отблесках костра и молний. Выставил вперед щит, почувствовав его надежную тяжесть. И мы, с Эйвиндом по правую руку, с обезумевшим от горя Эйнаром по левую, пошли навстречу этой лавине.

Она врезалась в наши сомкнутые ряды с грохотом, который был слышен даже поверх рева шторма. Мир сузился до нескольких квадратных метров кровавой, раскисшей грязи. Наступил звенящий, оглушительный ад. Крики — яростные, полные боли, предсмертные хрипы. Брань, самая отборная и грязная. Лязг стали, глухой стук железа по дереву щитов, хруст костей, чавкающий звук клинка, входящего в плоть.

Мое тело двигалось само, повинуясь рефлексам и звериному инстинкту, который во мне разбудило зелье. Я рубил, колол, уворачивался, парировал щитом. Скрамасакс в моей руке был продолжением моей воли, моей ярости. Я вкладывал в каждый удар всю ненависть к этому миру, весь страх первой главы, всю боль от унижений, всю тоску по Астрид.

Кровь брызгала мне в лицо, горячая и соленая, заливала глаза, но сквозь багровую пелену я видел все с невероятной, пугающей четкостью. Каждую пору на лице врага, каждый оскал, каждый блик на зазубренном лезвии его топора, каждую каплю дождя на его щите.

Но в какой-то момент меня сбили с ног. Я попытался встать и поднял глаза, наткнувшись на удивительное зрелище.

На вершине скалы, за спиной сражающихся, стоял Высокий Старец. В синем плаще и надвинутой на лоб шляпе, скрывающей один глаз. На Его плече сидел огромный, блестящий ворон. И Он смотрел прямо на меня. Я увидел, как Его губы, скрытые седыми усами, тронула улыбка. Не добрая и не злая — знающая. Он медленно, очень медленно поднял руку и показал мне большой палец. Одобрение. Благословение Бога-Воина, Бога-Висельника, Бога-Мудреца.