Красный олигарх (СИ) - Тыналин Алим

Сквозь морозные узоры на окнах пробивался тусклый свет газового фонаря. В камине едва тлели угли — Агафья Петровна, моя экономка из «бывших», всегда топила по-старому, экономно.

— Подробности, — скомандовал я, с трудом натягивая брюки. В голове уже выстраивался план действий — опыт усмирения рабочих волнений в лихие девяностые и в начале двухтысячных мог пригодиться и здесь.

— Ночная смена отказалась приступать к работе. В мартеновском цехе собрание. Человек триста, не меньше. Требуют вернуть уволенных.

Я мысленно чертыхнулся. Плечо противно ныло, а день обещал быть трудным.

— Кто зачинщики?

— Мастер Фомин из второго цеха, он с Никольским в одном доме живет. И Глушков из профсоюза там же крутится.

На губах появилась невольная усмешка. Глушков, заместитель председателя профсоюза, тучный мужчина с вечно потным лицом и жидкими усиками.

Главный специалист по «серым» схемам через кассу взаимопомощи. Неудивительно, что он встревожился после чистки кадров.

— Что Рябов?

— Николай Кузьмич на месте, пытается урезонить. Но его не очень слушают.

Я представил себе коренастую фигуру председателя профсоюза — бывшего путиловского рабочего с окладистой седеющей бородой. Рябов был из тех старых производственников, что искренне болели за дело. В нем чувствовалась природная основательность, которую не вытравили даже революционные годы.

— Буду через двадцать минут. Соберите в малом зале правления всю документацию по премиальному фонду. И пусть Котов подготовит особую папку по Фомину. Должно быть что-то интересное.

Одеваясь, я поймал свое отражение в высоком зеркале в бронзовой раме, наследство от прежних хозяев особняка. Костюм от Журкевича сидел безупречно, скрывая повязку на плече. Галстук «Пеликан» темно-синего шелка оттенял белизну накрахмаленного воротничка. Внешний вид для таких ситуаций — половина успеха, это я усвоил еще в прошлой жизни.

Новенький «Мерседес-Бенц 630K» ждал у парадного. Степан, мой шофер, молодой парень с обветренным лицом и цепким взглядом бывшего фронтовика, уже прогрел двигатель. Его кожаная куртка «Москвошвей» поскрипывала, когда он открывал дверцу. Рядом на заднем сиденье, обитом темно-зеленой кожей, лежал тяжелый портфель из русской юфти. Подарок отца Краснова еще до революции.

Мороз разрисовал стекла причудливыми узорами, но печка исправно грела салон. В полумраке приборной панели тускло светились шкалы немецких приборов.

Пока мы ехали по заснеженным улицам, я перебирал в уме варианты действий. В такие моменты особенно остро ощущалась разница эпох — в девяностых можно было действовать жестче, здесь требовалась тонкая игра.

У проходной уже собралась приличная толпа. В свете чадящих керосиновых фонарей «Летучая мышь» клубился пар от дыхания, слышались возбужденные голоса. Кто-то размахивал листовками, отпечатанными на серой бумаге «Полиграфтреста».

На импровизированной трибуне, перевернутом ящике из-под инструментов, стоял Фомин. Рябое лицо с прокуренными желтыми зубами искажала гримаса праведного гнева. Потертая кепка «Скороход» то и дело съезжала на затылок, когда он размахивал руками.

— Товарищи! — надрывался он хриплым голосом заядлого курильщика. — Не дадим разрушить наш завод! Долой буржуйские порядки!

В малом зале правления уже ждали. Головачев, в неизменной тройке и с золотым пенсне на цепочке, нервно перебирал бумаги. Рядом сидел Котов, сухонький старичок в поношенном сюртуке, явно сшитом еще до войны в ателье Манделя. Перед ним на дубовом столе громоздились конторские книги в черном коленкоре.

Председатель профсоюза Рябов, в добротном, но потертом костюме и свежей косоворотке «Трехгорка», хмуро разглядывал схему цехов, прикрепленную к стене кнопками. На его широком лице с окладистой бородой читалось беспокойство.

Под закопченным потолком тускло горела люстра с матовыми плафонами «Светлана». В углу потрескивала печь-голландка, обложенная белым кафелем «Товарищества Бергенгейм».

— Вот, смотрите, — Василий Андреевич протянул мне тонкую папку в черном коленкоре. Его морщинистые пальцы, испачканные чернилами «Радуга», слегка подрагивали. — Фомин три года назад проходил по делу о хищении цветного металла. Никольский замял, но документы сохранились.

Я пробежал глазами докладную записку, написанную каллиграфическим почерком на бланке заводской охраны. Бумага была плотная, с водяными знаками Добрушской фабрики.

— А это выписки из кассы взаимопомощи, — главбух положил передо мной потрепанную конторскую книгу с медными уголками, выпуска «Ленинградской писчебумажной фабрики». — За последний год Фомин получил три ссуды. Общая сумма — восемьсот рублей. Оформлял Глушков.

Я провел пальцем по ровным строчкам, выведенным фиолетовыми чернилами «Грифель». В памяти всплыли похожие документы из девяностых. Только тогда это называлось «черной кассой». Суть оставалась той же: деньги, компромат, зависимость.

— Сколько рабочих сейчас в цехах? — спросил я, разминая затекшее плечо.

Рябов оторвался от схемы на стене. В его окладистой бороде поблескивала седина, а на широких рабочих ладонях виднелись старые шрамы от ожогов — память о путиловских годах.

— Около шестисот человек, — он нервно теребил роговую пуговицу на потертом пиджаке. От него пахло махоркой «Дукат» и машинным маслом. — В основном ночная смена и те, кто пришел к утренней. Фомин грозится остановить мартены.

— А что люди говорят?

— Разное, — председатель профсоюза тяжело опустился на венский стул фабрики «Войцеховский», жалобно скрипнувший под его весом. — Кто-то недоволен увольнениями. Но большинство просто выжидает. Особенно после истории с металлоломом — все же видели, какие деньги налево уходили.

Я достал из портфеля папку с расчетами нового премиального положения. Бумаги были отпечатаны на «Ремингтоне», четкие строки на плотной бумаге «Сокол». Каждая цифра была выверена и перепроверена — опыт составления бизнес-планов в прошлой жизни пригодился.

Головачев между тем нервно протирал пенсне батистовым платком. Его тонкие пальцы, привыкшие к канцелярской работе, слегка подрагивали. На безымянном пальце поблескивало обручальное кольцо старой работы, видимо, еще от фирмы Фаберже.

— Значит так, — я положил перед собой часы «Молния» из никелированного мельхиора. — Через пять минут я выступаю в мартеновском цехе. Семен Артурович, соберите там народ. И пригласите Сорокина с чертежами новых печей.

Молодой конструктор, худощавый, в потертом пиджаке и очках в стальной оправе, уже ждал в коридоре. В руках держал папку из свиной кожи, набитую ватманскими листами. На лацкане пиджака поблескивал значок выпускника Промакадемии.

— Василий Андреевич, готовьте документы по хищениям, будем показывать, — я повернулся к главбуху. — А вы, Николай Кузьмич, держите наготове свою агентуру. Как только Фомин начнет выступать, ваши люди должны задавать правильные вопросы.

Мартеновский цех встретил нас жаром и гулом голосов. Под закопченными фермами клубился пар, смешанный с сизым дымом папирос «Пушка».

Огромные окна под потолком, затянутые морозными узорами, едва пропускали серый утренний свет. Вдоль стен тянулись чугунные трубы парового отопления, окрашенные суриком.

Рабочие, в промасленных спецовках «Ростекстиль» и кожаных фартуках, сгрудились вокруг импровизированной трибуны. В их лицах читалась настороженность: годы революции и Гражданской приучили людей к осторожности.

Фомин, весь красный от натуги, размахивал зажатой в кулаке кепкой:

— Товарищи! Нас хотят лишить лучших специалистов! Тех, кто годами…

— А может расскажешь про металлолом, Фомин? — прогремел от мартеновской печи №3 бас старого мастера Кузьмича. Его могучая фигура в прожженной спецовке возвышалась над толпой. — Сколько ты с Никольским на этом имел?

Я заметил, как по рядам рабочих прошел шепоток. План Рябова сработал — его люди начали задавать нужные вопросы.

— Это провокация! — выкрикнул Фомин, но в его осипшем голосе явственно прозвучала неуверенность. Желтые от табака пальцы нервно комкали кепку.