Битвы за корону. Три Федора - Елманов Валерий Иванович

 – С воеводами-то в сибирских острожках по-прежнему худо, так чтоб не позабыть, я и повелел Афанасию Ивановичу сызнова список мне принести. Прошлый-то я куда-то затерял и теперь не упомню, кому куда ехать повелел. Ну да ничего, мы его заново составим, а опосля того, как мы с князем Мак-Альпиным все имена обсудим, я ему оный список отдам на сохранение. Чаю, Федор Константиныч получше меня сумеет его сберечь и с ним такой оказии не приключится.

Вот так. Яснее и не намекнешь. Причем одновременно и на то, что первые из перечивших вроде как помилованы, и на то, что теперь никому на амнистию рассчитывать не стоит.

 Годунов же, явно довольный произведенным эффектом, обратился к Татищеву, ласково улыбнувшись ему:

– А ты чего умолк-то, Михайла Игнатьич? Продолжай сказывать-то, продолжай.

– Да я вроде обо всем поведал, – неловко передернул тот плечами.

– Не о чем, выходит, более говорить? – уточнил Федор и, дождавшись утвердительного кивка окольничего, столь же ласково предложил: – Ну а коль не о чем, тогда ступай отсель. Отпускаю я тебя… ныне. Денек прохладный выдался, вот и охолонись, стоя на Красном крыльце. Да Салтыкова с Головиным тож забери. Я чаю втроем вам веселее будет.

– Изгоняешь, государь?

– Что ты, что ты! – торопливо замахал на него руками Годунов. – Напротив, уберечь хочу. Эвон, не иначе, как руда тебе в голову ударила, ежели ты на моего князя, верного из верных, напустился. А за посрамление имени мне надлежит спрос строгий учинить, вот я тебя от спроса ентого и спасаю….

Что касается Романова, то я даже не успел спросить Годунова, куда он делся – Федор сам, в тот же день приехав ко мне на подворье, рассказал о причине его отсутствия. Оказывается, не угомонился боярин, и пока я отсутствовал, все-таки попытался на меня наехать, но тщетно.

– Я ему таковскую отповедь молвил, – чуточку хвастливо рассказывал Федор. – Дескать, ежели еще разок хоть одно словцо худое про тебя из его уст услышу, не миновать ему опалы. Ну и прочие вслед за мной тож на него напустились. Вот он и прихворнул. Не иначе, как с горя.

Я удовлетворенно кивнул, вновь вспомнив про мгновенье, которое прекрасно. Одно жаль – замахнулся-то Годунов здорово, но бить не стал, в смысле в Сибирь на воеводство его не отправил. Хотел я аккуратненько намекнуть на логическое продолжение, но неожиданно вспомнился Малый совет и как те же самые бояре дружно травили меня. Получалось, если я заикнусь об опале Романова, то сам окажусь в их стае, чего мне совершенно не хотелось. Опять-таки в скором времени боярину все равно придется ехать на южные рубежи менять Трубецкого. Тогда тем более опала успеется.

Но я уже говорил – не бывает в жизни вовсе без проблем. Вот и в мою бочку с медом все-таки затесалась ма-аленькая ложка дегтя. Впрочем, что я? Ворчание митрополита Гермогена будто Русь в пост оскоромилась (гулеванили-то по случаю ухода татар еще в Петровский пост), и на чайную ложку дегтя не тянут – капля, не больше. Но добился своего владыка, засобирался Годунов на богомолье в Троице-Сергиевскую обитель. Причем, опять-таки по настоянию Гермогена, поездку он наметил на ближайшие дни, чтоб успеть очиститься от скопившихся грехов до предстоящих торжеств.

Впрочем, Годунов клятвенно обещал не задерживаться надолго. Пара дней туда и пара обратно, ну и три дня там. Меньше никак нельзя, ибо помимо молебнов и прочих богослужений заодно надлежит вникнуть в нужды обители и оказать кой-какую помощь. Итого седмица, не больше.

Памятуя о том, что в разорении монастыря отчасти есть и моя вина, хоть и нечаянная, я не поскупился, заявив о готовности пожертвовать из собственных средств тысячу рублей. Учитывая, что помимо них обители причиталось еще десять тысяч из суммы, забранной мною у хана, получалось, восстановить погибшее в огне монахи смогут довольно-таки скоро.

Мысль о проклятье не покидала меня, и я настоятельно посоветовал Годунову в пути поостеречься, решив выделить для его сопровождения помимо трёх охранных сотен по меньшей мере еще столько же. Не факт, что шестьсот преданных гвардейцев и восемь телохранителей смогут защитить, уберечь и спасти в случае чего, но все-таки. Да еще взял с него слово, что он выедет в кольчуге и снимет ее не раньше, чем въедет на территорию монастыря. Годунов жалобно уставился на меня, но я остался неумолим, специально повторив: «Не раньше».

– Ладно, одену, – недовольно буркнул он и в свою очередь напомнил мне. – Гляди, на завтрашнее сидение Боярской думы не запоздай. Мне ж кого-то заместо себя оставить надо. Указ я повелел изготовить, но хочу сам при его объявлении посидеть.

– А кого оставишь? – осторожно уточнил я.

– И ты спрашиваешь, – насмешливо хмыкнул он. Я похолодел, с тоской уставившись на Федора, но он оказался неумолим и на мои доводы нашел свои, не менее убедительные. Мол, ему и далее придется отлучаться из столицы, а потому надо ж мне когда-то начинать. Так лучше сейчас, пока у всех свежи воспоминания о моих великих деяниях.

….Как ни удивительно, но бояре восприняли мое очередное возвышение спокойно. Во всяком случае ни возмущенных выкриков, ни просто возражений по поводу того, что «государь повелевает князю Мак-Альпину Москву ведати и всеми делами началовати» не последовало. Лишь когда зашла речь о преамбуле решений Боярской думы, которую в отсутствие государя велено писать так: «Князь Мак-Альпин слушав докладной выписки указал и бояры приговорили…», кое-кто охнул, да и то тихонько. То ли их напугал решительный настрой Годунова, во время чтения пристально следившего за их реакцией и, судя по злому прищуру, готового к любым санкциям, то ли они попросту устали удивляться моему продолжающемуся вертикальному взлету.

Загудели они позже, когда Власьев умолк и Годунов жестом указал мне на свое место – мол, давай, занимай, усаживайся. Это был откровенный перебор и я, отвесив Федору учтивый поклон, успел переиначить его приглашение, громко поблагодарив за доверие и пообещав сберечь его креслице в целости, дабы в него никто не сел. Говорил я, повернувшись к государю лицом, а к остальным соответственно, и никто из сидящих не заметил, как я заговорщически подмигнул Годунову. Тот понял, что перегнул палку, и настаивать, чтоб я уселся на его место, не стал. Гул мгновенно стих.

Едва я остался один, заняв место подле государева кресла и положив руку на изголовье, как ехидный Головин подал голос:

– Дозволь узнать, княже. А ежели кто в отсутствие государя местничаться учнет, да примется считаться, кто кого породою выше, ты и тут указывать станешь, кому опосля кого быти?

Вопрос был откровенно провокационный, явно рассчитанный на взрыв недовольства. Еще бы, какой-то залетный иностранец станет судить и рядить о самом святом! Стыд и срам! Да ранешние государи всегда руки мыли, если им доводилось ненароком иноземца коснуться, для чего возле трона специальное серебряное блюдо с водой поставлено, а тут на тебе…. Я не спешил с ответом.

– Насколько мне ведомо, искать по спискам у кого, где и кем были его отцы и деды, не мне, а дьякам Разрядного приказа. Государи их выпискам всегда доверяли. Почему же я должен отказать им в доверии? – дал я обтекаемый ответ.

– Значитца станешь, – сделал вывод Головин.

Дума недовольно загудела.

– А ты что, собрался мне челом на кого-то ударить, – напомнил я с чего все должно начинаться.

Головин вздрогнул, и испуганно замотал головой. Ну да, формулировочки-то в челобитных еще те. Как сейчас помню. Начинаются подобострастно: «Смилуйся….», а заканчиваться им надлежит и вовсе по холуйски, с рабской покорностью: «Холоп твой Васька Головин….». Одно дело писать такое государю, а другое – мне. У кого ж рука поднимется?

– А коль нет, то и нечего раньше времени об этом говорить, – подвел я итог короткой дискуссии. – А теперь приступим к делам….

И мы приступили. Я старался держаться невозмутимо, словно для меня рулить Русью – дело привычное и обыденное, но одно дело выглядеть внешне, а другое – оставаться хладнокровным внутри. Словом, мандраж пробирал. А ближе к обедне и ноги загудели. И сделать ничего нельзя. Не примащивать же свое приставное креслице подле государева.