Художник из 50х (СИ) - Симович Сим

— Да, но я русский. Фронтовик.

— Ясно. — Берия надел пенсне обратно, ещё раз посмотрел на картину. — Продолжайте, товарищ художник.

Он развернулся и пошёл к машине. Охранники проводили Гоги взглядами, но ничего не сказали. Кортеж тронулся дальше, движение возобновилось.

— Господи, — выдохнул Пётр Семёнович. — Ты понимаешь, кто это был?

— Понимаю.

— И что он у тебя спрашивал?

— Про картину интересовался.

— А что за картина? Покажи.

— Потом покажу. Пойдём лучше в твою артель.

Они дошли до Кузнецкого моста, но Гоги уже не слушал разговоры о работе. В голове крутилась одна мысль: Берия запомнил его лицо, имя, фамилию.

Такое внимание первого заместителя председателя Совета министров ничем хорошим не заканчивалось. Либо очень плохо, либо очень хорошо — третьего не дано.

После артели Гоги быстро добрался до мастерской на Остоженке, спрятал картину. Возвращался домой окольными путями, то и дело оглядываясь. Пока никого не заметил, но это ничего не значило.

Дома он сел к окну, закурил. Нужно было думать, планировать. Берия заинтересовался — это факт. Вопрос: чем именно? Необычной живописью? Немецкой фамилией? Или просто случайной встречей?

Время покажет. А пока остаётся только ждать.

И быть готовым ко всему.

Глава 6

К вечеру нервы немного успокоились. Гоги выкурил две папиросы подряд, попил холодной воды, заставил себя думать о приятном. Встреча с Берией могла быть случайностью. Просто любопытство высокого чиновника к необычной картине.

В половине седьмого он вышел из дома. У цветочницы на углу купил букетик фиалок — скромный, но свежий.

— Тридцать копеек, молодой человек, — сказала пожилая женщина. — Девушке дарить будете?

— Буду.

— Правильно. Женщины цветы любят, даже самые простые.

Дома он постучал к Марье Кузьминишне. Открыла Нина — в лучшем платье, волосы аккуратно уложены, щёки слегка розовые.

— Гоша! А я думала, ты передумал.

— Почему передумал? — Он протянул букет. — Это тебе.

Нина взяла цветы, понюхала, улыбнулась.

— Спасибо, они очень красивые. Мам, мы пошли!

— Идите, идите, — откликнулась Марья Кузьминишна из комнаты. — Только не поздно возвращайтесь!

На улице было тепло, пахло весной и свежестью. Нина шла рядом, то и дело поглядывая на цветы в руках. Гоги чувствовал себя неловко — давно не гулял с девушками.

— Куда пойдём? — спросил он.

— А куда хочешь? В сквер можно, там скамейки есть. Или по бульвару прогуляемся.

— По бульвару.

Тверской бульвар в вечернее время был особенно хорош. Старые липы шелестели листьями, на скамейках сидели парочки, дети играли на дорожках. Фонари ещё не зажигались, но было светло — белые ночи приближались.

— Гоша, а можно спросить? — сказала Нина вдруг.

— Спрашивай.

— Ты… ты серьёзно относишься к тому, что между нами? Или просто так, от скуки?

Гоги остановился, повернулся к ней.

— Серьёзно. Очень серьёзно.

— Правда? — В голосе слышалась неуверенность. — А то мне кажется иногда, что ты какой-то… далёкий. Словно думаешь о чём-то своём.

— Думаю. О работе, о жизни. Но не о других женщинах, если ты об этом.

Нина покраснела.

— Я не об этом… То есть, не только об этом. Просто хочется понять, что у нас будет.

Хороший вопрос. Что у них будет? Он — человек из другого времени, попавший в чужое тело. Она — простая московская девушка, мечтающая о семье и детях. Какое у них может быть будущее?

— Не знаю, что будет, — сказал он честно. — Но знаю, что ты мне нравишься. Очень нравишься.

— И ты мне нравишься. — Она взяла его под руку. — Может, этого пока хватит?

— Хватит.

Они дошли до памятника Пушкину, постояли в тишине. Поэт смотрел вдаль задумчиво, словно размышлял о вечном. Вокруг постамента лежали цветы — кто-то приносил их каждый день.

— А ты стихи любишь? — спросила Нина.

— Люблю. Особенно старых поэтов.

— А новых не любишь?

Гоги подумал. Новые поэты — это Маяковский, Демьян Бедный, производственная лирика. Честно говоря, не очень.

— Не все новые хороши, — сказал он осторожно.

— А мне кажется, что поэзия должна быть… как бы это сказать… настоящей. О любви, о природе, о том, что людям близко. А не только о планах и заводах.

Опасные мысли. Гоги оглянулся — никого рядом не было.

— Нина, лучше об этом не говорить. Понимаешь?

— Понимаю. — Она вздохнула. — Иногда хочется поговорить по душам, а не получается. Всё время нужно осторожничать.

— Такое время.

— А ты не устал от такого времени?

Ещё один опасный вопрос. Но в её глазах он видел не провокацию, а искреннее желание понять.

— Устал, — сказал он тихо. — Но ничего изменить не могу.

— Никто не может. — Нина крепче прижалась к его руке. — Остаётся только жить как умеешь и радоваться малому.

Они пошли дальше, мимо театров и магазинов. Москва вечерняя была красива по-своему — старинная архитектура, неспешные прохожие, отсутствие современной суеты. Этот город ещё помнил другие времена.

У Арбатских ворот купили мороженое — настоящее сливочное, в вафельных стаканчиках. Ели медленно, наслаждаясь вкусом и моментом. Простое счастье — вечерняя прогулка с красивой девушкой.

— Гоша, — сказала Нина, когда мороженое закончилось, — а завтра ты свободен?

— Да, кажется.

— Может, в кино сходим? В «Художественном» новый фильм показывают — про войну.

— Про войну… — Гоги поморщился. — Может, лучше что-нибудь весёлое?

— Хорошо. Посмотрим, что ещё есть.

Обратно шли медленно, не торопясь. У дома Нина остановилась, повернулась к нему.

— Спасибо за вечер. Мне было очень хорошо.

— И мне.

Она встала на цыпочки, быстро поцеловала его в щёку.

— До завтра, — прошептала и убежала в подъезд.

Гоги остался на улице, дотрагиваясь до того места, где коснулись её губы. Первый поцелуй, пусть и невинный. Начало чего-то важного.

А встреча с Берией казалась теперь далёкой и не такой страшной. Может быть, всё обойдётся. Может быть, ему удастся построить простое человеческое счастье в этом сложном мире.

Во всяком случае, стоило попробовать.

На следующий день Гоги проснулся с ясной головой и странным ощущением — словно во сне видел что-то важное, но детали ускользали. Он умылся, выпил чая и сел к мольберту. Хотелось рисовать, но не вывески и не портреты на заказ. Что-то своё, личное.

Взял небольшой холст — тридцать на сорок сантиметров. Достал краски, смешал цвета. Рука сама потянулась к чёрной туши — та, что осталась от каллиграфических экспериментов. А потом к серебряной краске, которую берёг для особых случаев.

В голове вдруг возник образ. Чёткий, как фотография. Воин в чёрных доспехах стоит на краю обрыва, перед ним — огромный демон с красными глазами и клыками. Битва добра и зла, света и тьмы. Но не европейская традиция — что-то восточное, азиатское.

Первый мазок — силуэт воина. Не детально, а общими пятнами. Чёрный против серого неба. За спиной развевается плащ, в руке — меч, отражающий последние лучи солнца.

Потом — демон. Огромный, в три раза выше человека. Не просто монстр, а воплощение первобытного хаоса. Рога, клыки, мускулистое тело, покрытое чешуёй. Глаза горят красным пламенем.

Гоги работал быстро, словно боялся, что видение исчезнет. Широкие мазки кистью, тонкие детали пером. Стиль был незнакомым — не масляная живопись, не акварель. Что-то среднее между комиксом и гравюрой.

Манхва. Откуда он знал это слово? Корейские комиксы… Но как он мог знать о корейской культуре в тысяча девятьсот пятидесятом году?

Он добавил фон — горы, покрытые туманом, древние руины, мёртвые деревья. Апокалиптический пейзаж, где решается судьба мира. На скалах — иероглифы, значение которых он не знал, но рука выводила их уверенно.

Битва была в самом разгаре. Воин уже ранен — струйка крови стекает по щеке. Но он не отступает. В его позе — решимость, готовность умереть, но не сдаться. Демон замахивается когтистой лапой, но воин уклоняется, готовя смертельный удар.