Врач из будущего (СИ) - Корнеев Андрей

Утром он явился в больницу с таким видом, что мать, Анна Борисовна, ахнула, увидев его в коридоре.

— Лёва! Да ты совсем не спал! Ты болен? У тебя лица нет!

— Мама, мне нужно поговорить с тобой. Срочно. Наедине. И… с Александром Игнатьевичем. Речь идет о жизни человека.

Он изложил им все в пустой перевязочной, куда они заперлись, придвинув тяжелый шкаф с бинтами к двери. Говорил быстро, но четко, опуская истинный источник своих знаний, говоря о «изучении зарубежных журналов», о «логическом развитии идей асептики», о «теории стабильных хлорсодержащих соединений», о своем «ночном эксперименте» по синтезу такого соединения. Он показывал им склянку с белесой жидкостью, стараясь, чтобы его голос не дрожал.

Анна смотрела на него, и в ее глазах боролись ужас, материнская тревога, профессиональное восхищение и леденящий душу страх.

— Ты с ума сошел, Лёва! — прошептала она, хватая его за руку. — Самостоятельные химические опыты! Ночью! И ты хочешь применить это на больном! Это… это безумие! Это чистейшей воды авантюра!

— Это единственный шанс этого человека, Николая, — перебил он, глядя на нее прямо, вкладывая в свой взгляд всю свою взрослую, ивановскую решимость и знание. — Без этого он умрет сегодня или завтра. После ампутации, в диких муках. Ты это прекрасно знаешь. У него нет шансов. Я даю ему этот шанс.

Уговорить главного врача, Александра Игнатьевича, человека осторожного, запуганного системой и вечно ожидающего доноса, было неизмеримо сложнее.

— Вы предлагаете мне рисковать репутацией всей больницы? Жизнью пациента? Вашей карьерой? Вашей… свободой, в конце концов? — главврач ходил по тесной перевязочной, его лицо багровело, а жилистые руки сжимались в кулаки. — На основании ночных опытов студента? Это даже не самодеятельность, это… это пахнет вредительством! Саботажем!

— Я беру всю ответственность на себя, — упрямо, как заведенный, повторил Иван, чувствуя, как пол уходит из-под ног, а ладони становятся влажными. — Это мое рационализаторское предложение.

— Вас, мальчишка, потом расстреляют как щенка, а мне за вашу «ответственность» по шапке достанется от наркома! Меня самого могут объявить пособником! — взорвался тот, останавливаясь перед ним и сверля его взглядом.

И тут заговорила Анна. Тихо, но с такой сталью в голосе, что оба мужчины замолчали.

— Александр Игнатьевич. — Она сделала шаг вперед, становясь между ними. — Я, как врач с двадцатилетним стажем и как его мать, ручаюсь за него. Я вижу в его расчетах строгую, железную медицинскую логику. Я не понимаю, откуда у него эти знания, но я верю его интуиции и его уму. Я беру всю медицинскую и личную ответственность на себя. В случае провала — скажу, что это была моя инициатива, мои расчеты, а он лишь помогал мне как лаборант. Я напишу расписку.

Главный врач смерил ее долгим, испытующим взглядом, потом перевел его на Ивана, на склянку в его руках, снова на Анну. В его глазах шла тяжелая, изматывающая борьба: страх перед доносом, перед парткомом, перед незримым оком ОГПУ — и тусклая, почти угасшая искра врачебного долга, надежды на чудо, на то, что вот этот странный, не от мира сего студент действительно может совершить прорыв.

— Черт с вами… — просипел он наконец, опускаясь на табурет и проводя рукой по лицу. Он вдруг показался очень старым и уставшим. — Но… вы меня не слышали. И вы ночью здесь не были. И я об этом эксперименте ничего не знаю. Понятно? Если что — вы действовали в одиночку, по собственной инициативе, без моего ведома. Я умываю руки.

Процедура была леденящей душу. Больному, находящемуся на грани сознания, ничего не объясняли — он был не в состоянии понять. Иван, под пристальными, полными скепсиса, страха и любопытства взглядами матери и дежурной медсестры Матрены, пожилой и недоверчивой женщины, сам обрабатывал рану. Он тщательно, слой за слоем, скальпелем и пинцетом удалял некротизированные, мертвые, почерневшие ткани, промывая зияющую полость раны своим раствором. Едкий запах хлора смешивался со сладковатым, трупным запахом гангрены, создавая невыносимую, тошнотворную смесь. Медсестра Матрена время от времени кряхтела и отворачивалась.

— И все? — с нескрываемым скепсисом бросила она, когда он, наконец, наложил чистую повязку, пропитанную антисептиком. — Помолиться, что ли, теперь надо, чтобы помогло?

— Теперь ждем, — коротко ответил Иван, чувствуя, как его рубашка прилипла к спине от напряжения. Он молился не богу, а науке, своему знанию, надеясь, что его расчеты не подведут, а самодельный состав окажется достаточно чистым и эффективным.

Прошло несколько часов. К вечеру, когда Иван и Анна снова, как бы случайно, зашли в палату, они увидели, что отек на ноге Николая заметно спал. Бронзовый, «медный» оттенок кожи побледнел, уступив место более здоровому, хотя и сероватому цвету. Сам больной, которому отменили предоперационный морфий и теперь давали лишь легкое болеутоляющее, не стонал, а спал тяжелым, но более ровным и глубоким сном. Его дыхание было не таким прерывистым.

Та же медсестра Матрена, меняющая дренаж, обернулась к ним, и на ее вечно недовольном лице было настоящее, неподдельное изумление.

— Анна Петровна… Лев Борисов… Вы только гляньте. Рана… она… посветлела, я вам доложу. И вонь, эта ужасная вонь — ее почти нет! Словно и не было! Не иначе, как чудо…

Анна молча, с профессиональной тщательностью осмотрела рану. Ее тонкие, чуткие пальцы, привыкшие к тонкой диагностике, мягко прощупали края раны, кожу вокруг. Они дрогнули.

— Невероятно, — выдохнула она, поднимая на сына широко раскрытые, полные смятения глаза. — Лёва… это… работает. По-настоящему работает.

Она не договорила, но в ее взгляде он прочел все: потрясение, гордость, леденящий душу страх за него и смутное, но уже отчетливое понимание того, что джинн выпущен из бутылки, и остановить его уже невозможно. Он перешел Рубикон.

Слух о «чудесном спасении» расползся по больнице с быстротой эпидемии, гораздо более стремительной, чем любая инфекция. Его передавали из палаты в палату, из уст в уста, шепотом, с оглядкой, но в каждом шепоте сквозил не просто интерес, а жадная, почти истерическая надежда. Санитарки смотрели на него как на волшебника, коллеги-ординаторы — с завистью и непониманием, смешанным со страхом. Один из пожилых хирургов, проходя мимо, бросил с едкой усмешкой: «Ну что, юный Мечников, нашли, значит, панацею от всех болезней?» Но в его глазах Иван прочел не только насмешку, а неподдельную настороженность и профессиональное любопытство.

Вечером, возвращаясь в общежитие под промозглым вечерним дождем, Иван чувствовал себя выжатым как лимон, но одновременно — окрыленным. Он выиграл битву. Он переиграл саму смерть, диктовавшую здесь свои условия. Он спас жизнь, которую здесь считали обреченной. Но, стоя у мокрого окна трамвая и глядя на проплывающие мимо серые, суровые улицы Ленинграда, он понимал: это была не просто медицинская победа. Это была первая открытая декларация войны. Войны с невежеством, с системой, с самой эпохой. И он только что выпустил первую пулю. Ответный выстрел, он знал, не заставит себя ждать. Где-то в тишине канцелярий, в папках с грифом «Секретно», уже, возможно, заводилось новое, тоненькое дело. Дело на студента Борисова, который умеет творить чудеса. А чудеса в эпоху пятилеток, тотального контроля и поиска врагов были самой опасной, самой подозрительной вещью на свете.

Сашка, видя его задумчивость за ужином в общежитской столовой, похлопал его по плечу:

— Что ты, Лёвка, как в воду опущенный? Работа тяжелая? Ага, понимаю… Люди гибнут, а мы бессильны. Сердце кровью обливается.

Иван посмотрел на простое, искреннее лицо друга, на его добрые, ничего не подозревающие глаза, и горько улыбнулся:

— Да, Саш… Бессилие — страшная штука. Но иногда кажется, что кое-что мы все-таки можем. Главное — не бояться действовать.

— Наше дело — стараться, — философски заключил Сашка, доедая свою порцию каши. — А там уж как получится. Партия и правительство укажут путь.