Александровскiе кадеты. Смута (СИ) - Перумов Ник

Двух Федя сбил выстрелами, одного — Ниткин, Лев лихорадочно перезаряжал свой форсистый маузер — а ведь говорили ему, бери «браунинг», там магазин в одну секунду меняешь! — Севка же Воротников, подхватив винтовку, вдруг с яростным рыком бросился на замахнувшегося гранатой бойца красных.

Штык пробил тому грудь, граната выпала, и Севка от души пнул её, так, что та отлетела далеко, саженей за двадцать, где и разорвалась.

Однако враг сегодня не собирался останавливаться. Есть такой момент в бою, когда противник, звериным чутьём ощутив близость победы, рвётся к ней, не обращая внимания на потери и падает только мёртвым.

— Севка! Назад!

Воротников быстро кивнул, не оборачиваясь — понял, мол.

…Семь долгих лет Две Мишени школил свою роту. Сперва «младший возраст», потом шестую, пятую, четвёртую — и так до первой. Семь лет изнурительных, не до седьмого — до семьдесят седьмого пота занятий на полосе препятствий, в штурмовом городке, что появился в корпусе стараниями тогда ещё подполковника Аристова (только Федор, Петя, да ещё Костя Нифонтов понимали, откуда взялась эта идея). Семь лет жёстких схваток, хоть и учебных, но частенько до синяков и крови.

И сейчас кадеты-александровцы (а бывших кадет не бывает) действовали, как учили, как умели. Сунувшиеся следом за Севкой красные увидели направленные на них с трёх сторон дула; двое, что поумнее, разом бросили оружие, один, что поглупее, попытался выстрелить, но, само собой, не успел.

Следом за первой тройкой по улочке от околицы бежали новые и новые бойцы в выгоревше-серо-зелёном. Александровцы в своей форме были от них почти неотличимы и всё-таки каждый безошибочно знал, где свои, где чужие.

Но красные штурмовать города не умели; не умели, не знали, что делать, когда в них стреляют из каждого окна, когда специально пропускают до перекрёстка, отсекают огнём и забрасывают немногими оставшимися гранатами. Ворвавшаяся в Зосимов первая волна «Ударной пролетарской дивизии» растаяла, словно снег на солнце.

…Зато не растаяла та, что прорывалась вдоль речки, вдоль восточных окраин городка. Конные мчали вскачь, растянувшись, стараясь уйти из-под немногочисленных шрапнельных разрывов. Очень скоро, кстати, и разрывы эти прекратились: артиллеристы-добровольцы деловито готовили орудия к взрыву. Отступать было некуда и незачем.

Несущася вдоль Зосимовки масса красной конницы начала заворачивать влево, в узкие переулочки, спускавшиеся к приречным лугам. Дальше к северу начинались уже окраины городка, он кончался, дома вытягивались ниткой вдоль воронежского тракта. Часть всадников повернула туда — отрезать, отсечь этот распроклятый Зосимов, окружить его защитников, и тогда…

Птица, испуганно вспорхнувшая над потревоженной пущей, увидела бы знакомую с начала всей невеликой жизни её картину — сужающийся к полуночной стороне клин полей, подступающие к дороге рощи и поворот самого тракта, сейчас пустого, словно заброшенного — все, кто мог и, главное, кто хотел уйти из Зосимова, уже ушли. Оставшимся предстояло разделить судьбу александровцев.

… — Отходим, Севка, кому говорят!..

Отродясь Севка Воротников никого не боялся и никого не слушал (ну, кроме только лишь Две Мишени, коего почитал лишь самую малость меньше самого Господа Бога) — а тут послушался. Федор рванул его за рукав, втащил за угол как раз вовремя: кто-то меткий со стороны красных приложился по ним, пуля вышибла кусок штукатурки богатого купеческого дома.

— Федь, дальше куда?

Севка так и не бросил свою любимый «гочкис», правда, использовать пулемёт сейчас можно было лишь как дубину, патроны иссякли.

Федор оглянулся. За спинами — невеликая зосимовская площадь, главная и единственная в городке. Храм святого Георгия-Победоносца за спинами, а дальше…

Из переулка вылетели всадники. Блестят вскинутые шашки, и сами кавалеристы пьяны от близкой победы.

— Гойда! Гойда!

Заметили, пустили коней вскачь. Лошади уже устали, но что до них наездникам, когда вот она, «контра», совсем рядом, и уже даже и не стреляет!..

Петя Ниткин, впрочем, тотчас доказал, что это не так. Офицерский наган плюнул прямо на налетающих всадников, сшиб одного, другого снял выстрелом из браунинга Федор, третьего — Левка Бобровский, зарядивший, наконец, свой чудовищный маузер.

Но красных было слишком много. Они не заметили упавших, клинки взлетели; Севка Воротников прыгнул, прикрывая друзей, железо проскрежетало по стволу «гочкиса», но другой всадник, изогнувшись, хлестнул-таки шашкой куда-то по спине Всеволоду.

Куда-то — потому что Федор и Петя выстрелили разом, красный рухнул на шею коню, сваливаясь на сторону; однако другой уже занимал его место, и карабин поднят, и —

— Сева-а-а!

Заметалось над брусчаткой белое платье. Свалился с плеч платок, поплыли волосы цвета спелого мёда. Невесть откуда, то ли от храма, то ли с самих небес бросилась к ним та самая поповна Ксения, и в руках — тяжеленая «автоматическая американская дробовая магазинка системы Браунинга».

Картечь, вырвавшись из ствола двенадцатого калибра, выпущенная в упор, разворотила грудь одному красному всаднику, обратила в месиво голову другого, бедро третьего, дико кричали раненые кони, словно пытаясь дозваться, объяснить, что они не хотели, что не своей волей!..

Пять выстрелов с кинжальной дистанции, пять пустых сёдел. А в следующий миг Ксения уже упала на колени, обхватывая Севку, и лепетала что-то, что всегда на губах и в сердце русской девицы, на глазах которой погибает любимый.

Федор даже не успел ничего сказать, ничего сделать. Петя Ниткин уже деловито ворочал Севку, зубами надрывая упаковку бинтов; однако с другой стороны площади вдруг ударили в камень копыта, копыта, копыта, вспыхнула вдруг пальба, и разом из нескольких ведущих на северную окраину улочек вырвались всадники, и над ними тоже трепетало знамя, только не алое, а сине-бело-красное со врезкой в левом верхнем углу: соболино-чёрный русский орёл на золотистом фоне.

— Гей! Гей! Бей, не жалей!..

Клич келлеровцев перекрыл даже грохот боя.

Помощь пришла.

Глава XI.1

В штабе Южфронта в ту ночь не гас свет. У входа сбились в кучу автомоторы, уткнувшись друг в друга носами безо всякого порядка. Часовые у входа смотрели хмуро и, хотя никто ничего не знал — а ощущение беды растекалось по городу, словно липкий ядовитый туман; в животах холодело, особенно у советских ответработников.

Горел свет и в Харьковской ЧК.

Сам же товарищ нарком по военным и морским делам склонялся над расстеленной во весь огромный стол картой. Лицо его было хмуро, губы плотно сжаты.

— Что вы предприняли, Рудольф Фердинандович?

— Павел Егоров уже выехал в войска.

— Куда? — поморщился Троцкий. — И зачем, что он там изменит?

— Бывший батальон, а теперь полк Михаила Жадова выдвинут к Купянску. Егоров будет собирать там отходящие части, приводить в порядок и восстанавливать фронт…

Троцкий выпрямился. Холодно блеснуло пенсне.

— А эти «отходящие части» в курсе, что товарищ Егоров будет поджидать их именно в Купянске?

Штаб молчал. Бешанов, стоя за правым плечом Троцкого, обводил краскомов обычным своим взгядом голодного упыря.

Скрипнула дверь, в зал сунулся порученец Сиверса; хотел было спрятаться обратно, но комфронта махнул — заходи, мол.

— Телеграммы, донесения… — сдавленно доложился порученец, совсем молодой парень, явно не из юнкеров и не из прапорщиков.

— Давайте всё сюда, — обернулся Троцкий. — Зачитывайте, товарищ Сиверс.

Бледный, но решительный и злой, комфронта почти вырвал из подрагивающей длани порученца неопрятную пачку телеграфных бланков вкупе с другими бумагами, самыми разными — начиная от аккуратных листков полевых блокнотов и заканчивая обрывками обоев.

— Телеграммы открытым текстом слали, — проницательно заметил Лев Давидович при виде старых бланков с ещё императорским орлом. Заменить их не дошли руки ещё ни у одной власти. — Впрочем, сейчас уже не до секретности, скорость куда важнее.