Заметки на полях (СИ) - Криптонов Василий

Он приблизился, всем своим видом давая понять, какая это всё чушь и детский сад. Но я так думал, что его привлекла не идея дружбы, а возможность хоть чуть-чуть потрогать живую, настоящую девочку под благовидным предлогом. Ради этого он готов был даже возложить руку на мой болт… Бля, какой я пошлый! Аж выть хочется, честное слово. Но как себя переломить? Цинизм, сарказм и похабщина — три кита, на которых стоит моя защита от окружающей среды, и к тридцати годам защита стала совершенной. Не могу же я вот так вот запросто взять и выкинуть всё это на хрен, улыбнуться светлому завтра и вприпрыжку радоваться прекрасному сегодня.

— Так ты мне веришь? — спросил я Гошу. — А почему?

Мы сидели на длинной скамье, где, видимо, предполагалось сидеть зрителям в те стародавние времена, когда стадион был стадионом, а не раздолбанным бетонным кругом со ржавыми турниками неподалёку. За спинами у нас, наверху, было какое-то спортивное помещение. Наверное, там спортсмены когда-то переодевались. Теперь там тусовались наркоманы и алкаши. Мы с Гошей там много шприцев находили и бутылок, когда летом шарились по округе.

— Не знаю, — сказал Гоша. — Да просто как-то всё по правде.

— Раскрой мысль, я не догоняю.

— Ну, если б ты про космические полёты рассказывать начал, про роботов, я бы точно не поверил. А ты — про то, что всё тупо и никак. Как всегда, то есть…

Я посмотрел на Гошу с уважением. Надо же, как он тонко мыслит. Никогда не замечал подобного. Что ж, каюсь, грешен, буду работать над собой. Поднимаю Гоше уровень до своего. Авансом.

— Звездануться — история, — добавил Гоша. — Книжку писать можно.

— Смысла нет, — по привычке мгновенно проанализировал я предложение. — Ни кланов, ни Системы. Не взлетит.

Гоша сделал вид, что понял. Когда я чего-то писательское при нём говорил, он всегда такой вид делал. Я ведь с ранних лет экспериментировал, и лучший друг, разумеется, в курсе был, только почитать никогда не просил. Но я его не виню — он в принципе ни у кого ничего не просил — ни у Толстого, ни у Чехова. Они ему сами навязывались, через школьную программу, и он их за это тихо ненавидел.

Мимо нас пронеслась стайка девчонок. Среди них я разглядел Катю и помахал рукой. Она тоже бросила взгляд в нашу сторону. И тут вдруг между нами выросла монументальная фигура Ангелины Власовны.

— Так, я не поняла, а что это мы сидим? — уперла она руки в бока.

— У меня справка, — шмыгнул носом Гоша.

— А я — суицидник, — отмазался я.

— Справка у него! — рявкнула Ангелина на Гошу. — Тоже мне, парень — мимоза! А ты? — перевела она взгляд на меня. — Долго будешь комедию ломать?

Вот он, чуткий преподаватель. А ещё — классная руководительница.

— Если я начну ломать трагедию — вы ахнете, — честно предупредил я.

— Ковалёв! Давай, побегай! Сразу мозги продует!

— Ничё не знаю, мне Зоя Павловна разрешила, — сложил я руки на груди.

— Тогда зачем на стадион шёл? Пришёл на занятие — занимайся.

— Ладно. — Я встал. — Если мешаю — пойду домой. Один. Через лес. Погружённый в мрачные мысли…

— Ой, всё, сиди уже! — поморщилась Власовна. — Клоун.

— Сама клоун, — огрызнулся я вполголоса, когда она отошла.

Скоро разминочный бег закончился, и Власовна погнала всех на турники. Турники были разные по высоте. На самый высокий мы пока даже запрыгнуть не могли. А на самом низком упражнялись девочки в какой-то фигне, типа тяги верхнего блока на грудь, только наоборот. Обозначалось это у них тоже как подтягивание.

— Нормативы сдают, — зевнул Гоша.

Я молча расстегнул сумку, выудил скуренную наполовину сигаретку.

— А говорил, нет! Дай мне! — тут же загорелись Гошины глаза. — Давай только отойдём, а?

— Сиди, не смотрит сюда никто, — проворчал я и выделил ему окурок поменьше. Не пачка, а пепельница, самому противно. Парашу какую-то в сумке таскаю.

Мы закурили. Гоша мужественно терпел и не кашлял. Я и вовсе уже прекрасно адаптировался. Начать курить — не так уж сложно. А вот бросить… Впрочем, я и с этой задачей справлюсь. Только вот пачку добью — и брошу. Ради Кати.

— А машина у тебя там есть? — спросил Гоша.

— Не-а.

— У-у-у… Денег не хватает?

— Да при чём тут деньги? В будущем деньги не имеют особого значения, Гоша. Все живут в кредит. Захотел бы машину — была бы машина.

— А как это — «в кредит»?

Медленно, очень медленно катилась цивилизация в посёлок. Мало кто пользовался такими вещами, как потребительские кредиты. И дети — счастливые! — ещё даже слов-то таких не знали.

— Это когда тебе банк даёт денег — сразу, много, — объяснил я. — А ты потом отдаёшь с процентами. Долго-долго отдаёшь. Тут тебе и машина, и квартира, и дача, и новый смарт, и ноутбук — ты только плати каждый месяц, и весь мир у твоих ног. А как только ты споткнулся, упал и целый месяц не смог бежать с выпученными глазами — у тебя отберут всё, а самого тебя вышвырнут на помойку подыхать. Поэтому те, кто бежать не может — ползут. Я видел, как даже те, кому хребет переломили — всё равно ползут. Так и будет жить весь мир. С осознанием того, что ты никогда не сможешь выкупить свою жизнь в личное пользование. Жизнь в кредит, по подписке.

— Да ну на фиг, — решительно заявил Гоша. — Это что, обязательно?

— Ну… В общем, нет.

— Я бы никогда не стал никаких кредитов брать. Своё — так своё!

Тут я почувствовал, как кровь приливает к лицу. На турнике повис Гриша. Вот он подтянулся — все двенадцать раз, как обещал — и спрыгнул. Ходит, довольный такой, руками машет. Подошёл к Кате, чего-то ей сказал…

— Ты и не будешь, — сказал я Гоше, втаптывая окурок в раскрошенный асфальт. — Ты будешь долго копить, продашь родительскую хату и возьмёшь долевое. А фирма, не успев фундамент заложить, обанкротится к е**ням. Мы с тобой тогда так нахерачимся, что вспомнить страшно… И всё равно ты будешь счастливее меня, потому что просто останешься ни с чем, а я — ни с чем, да ещё и в минусе.

Я говорил, но голос слышал свой как бы со стороны. Как и в тот раз, с Игнатьевым, я почувствовал, что меня переполняет. И противиться этому я не хотел.

— Извини, Гоша, — встал я со скамейки. — Потом как-нибудь договорим. Если доведётся.

Гриша тем временем решил выпендриться. Он взобрался по столбу на самый высокий турник, повис посередине и начал подтягиваться, держась обратным хватом. Позёр несчастный…

Я начал идти медленно, потом перешёл на лёгкий бег, потом разогнался.

— О, Ковалёв ожил! — услышал я одобрительный возглас Ангелины Власовны. — Пральна! Давай на перекла…

Я дал. От души дал. Разбежавшись, прыгнул и плечом врезался в болтающегося на турнике Гришу. Снёс его, как лоскут. Он упал на землю, вскрикнул. Я рухнул на него. В висках стучало, глаза заволокло чем-то красным и беспросветным. Поднялся визг. Вот-вот меня оттащат, но я успею, успею!

Левой рукой схватил Гришу за ворот куртки, правой врезал ему в лицо. Проклятые слабые руки! Плакать хотелось от этой слабости, и я бил ещё, ещё, ещё.

— Это тебе за мою жену, сука! — проорал я в разбитое, испуганное, недоумевающее лицо. — Триста раз подумай, мразота, прежде чем хотя бы смотреть в её сторону!

Очередной удар не достиг цели — Гриша дёрнул головой, и я врезал по земле. Боль пронзила руку, я зашипел. Отпустил его куртку, надеясь ударить левой, но тут меня схватили и буквально отшвырнули прочь.

Я лежал на спине и плакал в небо, как Болконский под Аустерлицем. Меня трясло. Я ничего не слышал из-за звона и грохота в ушах, ничего не видел, только отмечал какие-то смутные силуэты вокруг. И одна только мысль колотилась в мозгу: «Вот и всё! Вот и всё. Вот и всё…»

12

Так вот, о чём это я? А, да! Есть всё-таки в соплячестве свои преимущества. Вот если бы я взрослый так вот, ни с того ни с сего, отоварил гражданина, который спокойно себе болтался на турничке, меня могли бы и посадить. Смотря что за гражданин, конечно.