Экс на миллион (СИ) - "Greko"

— А это откуда?

— Так я же и докладываю. Мы поехали в зоосад на Пресне. Выбрали клетку с белым медведем. Вы предложили на спор, что войдете в клетку и выведите зверя. Все поставили против вас, уж простите. Кто же знал, что вы так элегантно решите проблему?

— И как я ее решил? — местами приободрился я, а местами сам от себя прифигел: северный медведь — самый свирепый хищник, а вовсе не ласковый Мишка с балалайкой.

— С помощью венского пива. Вам, наверное, смотритель подсказал. В общем, вы вошли в клетку к медведю. Выпили с ним пол-ящика хамовнического, а потом мы пошли гулять по городу.

— С медведем⁈

— А как же-с! Вы нам заявили, что нужно уважить предрассудки иностранцев. Мол, в Европах считают, что в Москве медведи спокойно разгуливают по улицам.

— Куда только полиция смотрела! И смотритель!

— Смотрителя мы подкупили. А полиция разбегалась и пряталась в подворотнях.

— Понятно. Нужно завязывать со столь активным отдыхом. Переходим к водным процедурам.

Так мы и оказались в Московском Императорском яхт-клубе, оставив медведя досыпать в квартире Робкого.

… В гонках, когда вы не член команды, главное не победа, а участие. И чествование победителя. Выигравший экипаж был облит шампанским, которое я специально энергично потряс. И упоен до положения риз все в том же клубе, благо, что шустрый Шустов срочно подтянул алкогольный припас в местный буфет.

Когда закончился свежий подвоз, мы решили немного проветриться и пройтись по бульварам. Капитан-победитель Евстратыч, размазывая счастливые сопли от долбанувшего в нос удельного вина «Абрау-Дюрсо», вызвался нас перевезти на другой берег, чтобы нам не пришлось бить ноги, выбираясь со Стрелки на Пречистенку. Сказано-сделано: переправа прошла без потерь, невзирая на острую алкогольную интоксикацию у шкипера.

Распрощавшись с ним как с лучшим другом, мы двинулись с песнями в сторону бульвара. Оттуда звучали звуки духового оркестра и людской гомон, прерываемый истеричными криками. На Пречистенском бульваре кое-какие несознательные личности пытались устроить импровизированный митинг. Парнишка в отглаженном студенческом мундирчике, обнявшись с фонарным столбом, выкрикивал в прогуливающуюся чистую публику революционные лозунги. Как ни странно, его кое-кто слушал. Но большая часть стекалась к тому месту, где выступал военный оркестр. Гремели литавры, красные от натуги трубачи, надувая щеки, выдували медь, капельмейстер в парадном офицерском мундире размахивал руками в белых перчатках, а хор певчих из тридцати солдат исполнял энергичную заводную песню.

Ой-ра, ой-ра-ра,

Люблю Ваню-молодца.

Ой-ра, ой-ра-ра,

Любит Ванечка меня

Мне послышалось что-то знакомое в мелодии этой польки, но неистовое «ура!» слушателей сбило меня с мысли. Или виной тому был все тот же шустовский cognac?

Капельмейстер развернулся к толпе. Прижал руку к сердцу.

— Еще, еще! Бис! Ура! — не утихали бульварные фланеры и фланерши.

Наша компания протолкалась в первые ряды.

Оркестр снова:

— Ой-ра! Ой-ра!

Перестань ты, соловейко,

У садочке щебетать.

Меня бабушка учила

Польку-ойру танцевать.

— Не то вы, братцы, поете! — заорал я что есть мочи, пытаясь перекричать всеобщее «У-ррра-а-а!», когда смолк хор.

— Что же, по-вашему, нам следует исполнять? — вежливо поинтересовался у меня капельмейстер, слегка морщась от того, что некий пьяный господин мешает ему наслаждаться всеобщим восторгом.

— Ойся, ты ойся, ты меня не бойся! — твердо и глядя прямо в глаза офицеру ответил я.

— Казачью плясовую? Здесь? В Москве казаков не жалуют. Да и оркестр почти не нужен, только хор, барабаны и хлопки от публики.

— Слабаки! Неужто революционеров испугались⁈

— Почтеннейший! Вы разговариваете с офицером русской императорской армии!

— Так докажите!

— Вашбродь! — окликнули капельмейстера солдаты-хористы. — Песни ведь похожи. Правда, только зачином. А по смыслу-то «Ойся!» куда боле к лицу военному человеку!

— А хлопки? — уже сдаваясь, уточнил офицер.

— Хлопки — будут! — заверил я и бросился к своей банде саврасок. Инструктировать!

— Орай-да-райда, орай-да-райда, орай-да-райда, о-рай-да, — весело затянул хор.

Мы подхватили, отбивая ритм ладонями. Кое-кто из толпы, не разобравшись, нас поддержал. Нашлись знатоки, кому казачья лезгинка оказалась знакома, и они попытались освистать оркестр. Я громко крикнул:

— Кому не по нраву — в морду получит!

Главный запевала хора чистым звонким голосом повел, а хор подхватил с третьей строки:

На горе стоял казак — он Богу молился.

За Россию, за Царя низко поклонился.

Ойся, ты ойся, ты меня не бойся.

Я тебя не трону, ты не беспокойся…

Не знаю, что на меня вдруг нашло. Я выхватил из рук Робкого трость с модерновым набалдашником, с которой тот не расставался, сунув ему вместо нее сверток с выигранными деньгами. Вступил на свободный пятачок перед небольшой сценой, занятой оркестром. Положил трость на плечо, удерживая ее кончиками пальцев, как шашку, и пошел по кругу, медленно перебирая ногами с практически закрытыми глазами.

Я начал танцевать, как когда-то танцевал мой дед, а до этого его отец и, наверное, мой прапрадед. Клоун, могли бы подумать зрители, у которого вместо шашки тросточка, на ногах ботинки, а не мягкие сапоги без каблука и на голове не папаха, а соломенное канотье. Нет, ошибочка вышла, господа хорошие! Это не Вася Девяткин степенно двигался, гордо выпрямив спину и выпятив подбородок, постепенно ускоряясь, а все ушедшие поколения хоперских казаков. Откуда-то во мне родилась странная легкость и понимание, как перебирать руками и вращать кистями, чтобы трость закрутила передо мной сложные восьмерки. Или как, уперев трость в землю и навалившись на нее обеими руками, выделывать вокруг нее сложные коленца. Я ничего не видел вокруг себя. Не слышал рева толпы. Зато в ушах гремел четкий ритм, выбиваемый ладонями и барабаном. И я растворился в этом безудержном ритме, лишь позволяя себе время от времени выкрикнуть «Ойся!», хотя так не принято танцующему…

Музыка, песня — все оборвалось внезапно, неожиданно. Я застыл, тяжело переводя дух.

— Любо! — вдруг раздался громкий казачий клич откуда-то с проезжий части.

Моя голова развернулась сама собой. Ко мне шагала группа казаков, распугивая случайных зевак. Их лошади остались около ограды бульвара под присмотром самого молодого. Он тянул шею, не обращая внимания на то, как кони принялись нагло обрывать зубами листья с бульварных кленов.

— Любо! — снова крикнул казак с погонами младшего урядника. — А с шашкой могешь⁈

— Могу! — кивнул я на пьяном кураже. А про себя добавил: «если уши уцелеют».

— Только шашки у тебя — нема! — хмыкнул унтер и развернулся к оркестру. — Солдатики! Братики! Повторите? Уважьте тех, кто на полях Маньчжурии с вами кровь проливал.

— Давай, давай! — завопили мои савраски, и публика их поддержала.

Капельмейстер выкобениваться не стал. Вальяжно махнул рукой в белой перчатке.

— Орай-да-райда, орай-да-райда, орай-да-райда, о-рай-да…

Казак постукивал в такт подошвой своего ичига, поджидая момента, когда вступить. Шашка уже лежала у него на плече.

Вот он сделал первый шаг. Поймал ритм. Подшаг вперед, назад, еще. На носочках. Переворот. И… Эх, закрутилась шашка, затанцевала — да так легко, будто не полоска опасной стали, а веревочка. Замелькала, как привязанная, вокруг казацкого тела, над высокой папахой на глазах остолбеневших зрителей.

Я до боли отбивал ритм ладонями или принимался свистеть в два пальца.

— Товарищ! Товарищ! — схватил меня за плечо какой-то студент из тех, кто раньше пытался толкать речь с фонарного столба. — Вас казаки слушают, открыв рот. Договоритесь с ними, чтобы они нас, эсдэков, поддержали.

— А ну, пошел отсюда, — сердито закричал на него внезапно вынырнувший из толпы городовой в белом парадном мундире. — Не мешай людям отдыхать, леволюционер хренов.