И тут же на ходу принялся сочинять:
Испания, жара, и пот течёт
Коррида и футбол в момент забыты
Сегодня весь Мадрид на бокс идёт
Билеты на финал с трудом добыты…
Евтушенко замолкает, недовольно морщится:
– Ерунда какая-то, пошлятина… На свежую голову надо сочинять.
– Там, кстати, Рождественский был, он тоже про чемпионат стихи сочинил, там же перед нашей сборной и зачитывал, – вставляю я свои пять копеек.
– Да, он говорил что-то про поездку, – снова морщится Евтушенко. – Давайте выпьем за наших советских спортсменов!
Я сделал небольшой глоток, понимая, что после полграфина водки с меня хватит. Вадим и девчонки тоже не налегали – наших подруг поили шампанским. Собственно, серьёзно пили только Евтушенко и Вознесенский. Судя по блестевшим глазам и слегка заплетающимся языкам, они и до нашего появления успели как следует набраться.
– И всё-таки твои стихи дрянь, – вдруг заявил Евтушенко, глянув на меня исподлобья.
Он допил коньяк и посмотрел на меня мутноватым взглядом.
– Музыка – во! – Он поднял вверх большой палец. – А стихи дрянь…
Я хоть и выпил не так много, вдруг почувствовал пьяную злость. Захотелось врезать поэту со всей дури, но не кулаком – это слишком банально – а словом. И лучше рифмованным. Сам не знаю, как это случилось, но вдруг обнаружил себя с чувством декламирующим стихотворение Александра Башлачёва «Некому берёзу заломати»:
Уберите медные трубы!
Натяните струны стальные!
А не то сломаете зубы
Об широты наши смурные.
Искры самых искренних песен
Полетят как пепел на плесень.
Вы все между ложкой и ложью,
А мы все между волком и вошью.
Время на другой параллели
Сквозняками рвётся сквозь щели.
Ледяные чёрные дыры.
Ставни параллельного мира.
Через пень колоду сдавали
Да окно решёткой крестили.
Вы для нас подковы ковали.
Мы большую цену платили.
Вы снимали с дерева стружку.
Мы пускали корни по новой.
Вы швыряли меди полушку
Мимо нашей шапки терновой.
А наши беды вам и не снились.
Наши думы вам не икнулись.
Вы б, наверное, подавились.
Мы же – ничего, облизнулись.
Лишь печаль-тоска облаками
Над седой лесною страною.
Города цветут синяками
Да деревни – сыпью чумною.
Кругом – бездорожья, траншеи.
Что, к реке торопимся, братцы?
Стопудовый камень на шее.
Рановато, парни, купаться!
Хороша студёна водица,
Да глубокий омут таится –
Не напиться нам, не умыться,
Не продрать колтун на ресницах.
Вот тебе обратно тропинка
И петляй в родную землянку.
А крестины там, иль поминки –
Все одно – там пьянка-гулянка.
Если забредёт кто нездешний.
Поразится живности бедной.
Нашей редкой силе сердешной
Да дури нашей злой-заповедной.
Выкатим кадушку капусты.
Выпечем ватрушку без теста.
Что, снаружи всё еще пусто?
А внутри по-прежнему тесно…
Вот тебе медовая брага,
Ягодка-злодейка-отрава.
Вот тебе, приятель, и Прага.
Вот тебе, дружок, и Варшава.
Вот и посмеемся простуженно,
А об чем смеяться – неважно.
Если по утрам очень скучно,
То по вечерам очень страшно.
Всемером ютимся на стуле,
Всем миром на нары-полати.
Спи, дитя мое, люли-люли!
Некому березу заломати.
Когда я закончил, чуть слышно прошептав последние строки, в помещении ещё с полминуты царила тишина.
– Сильно, – нарушил молчание Евтушенко, вертя в пальцах ножку пустого бокала. – Из свежего?
– Можно и так сказать, – пробормотал я.
М-да, вот же подставился, мелькнула мысль. Возможно, сейчас, упомянув Прагу и Варшаву, подписал себе приговор, и теперь мне не то что партбилета не видать, но и из комсомола могут турнуть за милую душу. А то ещё и из сборной.
Нет, можно было бы, конечно, надеяться, что произнесённое здесь в этих стенах и останется. Всё-таки прибалты к центрально власти, если не ошибись, всегда относились более-менее оппозиционно. Но, глядя на лица Арнольда Ричардовича и его помощницы, понимаю, что завтра… вернее, уже сегодня о моём стихотворении будет доложено по инстанции.
М-да, не сдержался… И ведь нет чтобы какое другое стихотворение вспомнить, так именно это пришло на ум, с антисоветскими волнениями в Праге 68-го и ещё ранее в Варшаве 56-го. Можно было бы сразу сказать, что стихотворение не моё, мол, слышал где-то, запомнилось, память-то у меня хорошая… Но что сделано – то сделано. И свидетелей полно. Не уверен, что тот же Вознесенский пойдёт на попятную, когда его заставят подтвердить, что некто Евгений Покровский в своих стихах неизвестно с какими намерениями упомянул Прагу и Варшаву. Потому что из текста стихотворения толком и не понять, с осуждающими или так, просто для рифмы. Есть ещё в тексте двоякие моменты типа «окно решёткой крестили», но по сравнению с Прагой и Варшавой это вообще детский лепет. Прямо-таки диссидентские стихи написал Башлачёв, а мне за него расплачивайся.
С горя я одним глотком влил в себя остававшийся в бокале коньяк, горячей струёй стекший по пищеводу к желудку.
– А ещё есть что-нибудь… из свежего? – спросил Вознесенский.
Вот же провокатор… И что ему ответить? Что хватит с них и одного такого моего прокола? Хотя, в принципе, можно всё же прочитать какое-нибудь нейтральное стихотворение. Я покосился на задумчивого Евтушенко и без предупреждения начал:
Зашумит ли клеверное поле,
заскрипят ли сосны на ветру,
я замру, прислушаюсь и вспомню,
что и я когда-нибудь умру…
Вот тебе, Женя-тёзка, сюрприз, твоё же стихотворение, которое ты должен написать через… Кажется, лет через пять-шесть, не раньше, поэтому я был уверен, что не рискую быть обвинённым в плагиате.
– Да ты, брат, талант! Только почему-то зарываешь его в землю. На сборник стихов ещё не накопил материала? – спросил Евтушенко.
– На сборник, пожалуй, что нет. Я так просто стихи пишу, в перерывах между тренировками. Под настроение, – добавил я.
– А мне приходится этим делом заниматься ежедневно, и не по часу, – вздохнул собеседник. – Да и Андрюше с Беллой тоже.
Он покосился на товарищей, те синхронно закивали, я даже испугался, что от кивания на голове Ахмадуллиной разлетится витиевато уложенная причёска.
Тем временем в главном зале началась вторая часть выступления кордебалета. Но нам и первой хватило, а поэтов и сопровождающих их лиц, видимо, варьете вообще мало интересовало, они как уселись в этом закутке, так, кроме Евтушенко, никто отсюда и носа не казал.
