Воин-Врач (СИ) - Дмитриев Олег

Ошибаться нельзя было даже в мелочах. Не те слова скажешь, не с той ноги ступишь или, упаси Бог, споткнёшься — не будет дела. Молва раструбит во мгновение ока, что новый князь слаб, хром, худ и не годен. И многие, очень многие энтузиасты не постесняются эту гипотезу проверить, а вместе с ней — и самого́ князя и ближников его, на прочность и бдительность. Судя по очень приблизительным прикидкам, местных было много. До чёртовой матери примерно. И ещё три толпы. Вспомнились вдруг слова: «Их восемь — нас двое. Расклад перед боем не наш».

— Не так считаешь, лекарь, — голос князя загудел в сознании, будто вечевой колокол вчера. — Это не воины. Их нельзя сравнивать с дружиной. Это как ягнят или поросят с матёрым волком равнять. Они потому и зовут дружинных, чтобы жить в покое и мире.

— По пожарам вчерашним и не скажешь, — отозвался я. Стараясь не обращать внимания на то, что говорил сам с собой, и точки зрения были разными. Тревожный звоночек, если с позиции традиционной психиатрии смотреть, конечно. Но в контексте Киевской соборной площади одиннадцатого века и нахождения в чужом теле было как-то не до неё.

— Промеж собой они могут бодаться да перетявкиваться сколько влезет, — снисходительно пояснил Всеслав. — Дворы и амбары под охраной княжьих людей никто не тронул, к ним и не совались даже. Этот люд, что серый, что чёрный, бояться и не думай. Ты же князь! Мы — князь!

Над этом «я-он-ты-мы» предстояло ещё подумать, внимательно, серьёзно. Но уж точно не сейчас, когда вокруг ульем гудел огромный город, глядя на нас тысячами глаз, в которых были и страх, и гнев, и надежда.

— Веди, княже, — я опять словно отступил от рычагов управления, заняв лучшее место в зрительном зале. Говорить с толпами у Всеслава совершенно точно получалось лучше, чем у меня. Даже в бытность мою народным депутатом никогда не любил вещать в массы ни с трибун, ни с броневиков. Я и пошёл-то в избранники только потому, что так был хоть какой-то шанс улучшить положение больницы, а, значит, и жизни людей в городе. Это было для меня важнее, чем восхищение слушателей и прочие «бурные и продолжительные аплодисменты, переходящие в овации».

Сквозь толпу, что расступалась, как ткани под скальпелем или вода перед носом какого-нибудь серьёзно-опасного военного корабля, шёл князь. И это было видно по всему: твёрдая поступь, прямая спина, широкая грудь, расправленные плечи. Под взглядом серо-зелёных глаз встречные вели себя по-разному. Кто-то широко раскрывал свои, восхищённые и радостные, будто почуяв благодать от того, что на него просто взглянул вождь. Таких было подавляющее большинство. Кто-то отводил взор в сторону или под ноги. Этих Всеслав старался запомнить. Как и Гнат, скользивший своей рысьей походкой за правым плечом.

Подходя к самому большому и главному храму на Руси, ощутил чей-то пристальный взгляд. Чуять направленное внимание, чужую волю, в особенности злую, учили старые витязи и гриди, что сопровождали в походах отца и деда, вбивая эту науку так же крепко, как умение владеть мечом и копьём, управлять собственным телом. Повторяя, что затвердившему приёмы оружье служит верно. Тот же, кто смог владеть волей и разумом — сам становится оружием, от которого не укрыться.

Во взгляде не было злобы. Он воспринимался будто чей-то вызов, спортивный интерес. И принадлежал безногому калеке, покрытому страшными шрамами старому вою. С кем и в какие походы он ходил? Чьё знамя, чьи слово и волю носил? Вряд ли это имело значение. Теперь бывший дружинный сидел на церковной паперти, в окружении грязных детей, уродов и старух, брошенных роднёй. Рядом с ним голосил какую-то славицу-здравицу безносый страшила, покрытый струпьями и сырыми язвами. Я позволил себе шепнуть князю, что таких руками трогать нельзя — у самого нос отвалится, не дождавшись, пока мы научимся антибиотики из плесени растить-выделять.

Правая ладонь протянулась к младшему сыну. Тот понятливо вложил в неё серебряную монету.

— Прими, старый воин, не побрезгуй, — полетел голос князя над толпой, заставляя её замолкнуть.

— Нет урону чести в том, чтоб принять дар сильного, если он — от сердца, — безногий отвечал спокойно. Явно не в первый раз с князьями говорил. Речь его звучала будто сдавленно, сипло, как у человека, не раз рвавшего связки, голосовые и не только, и не понаслышке знавшего о страшной, злой, изнуряющей боли.

— Как зовут тебя? — князь стоял над половиной человека, в которой чувствовалась сила и воля.

— К чему тебе имя моё, княже? — будто бы задумчиво спросил старик, гоняя между пальцами монету. Народ вокруг недовольно загудел, намекая, что с князьями следовало быть повежливее.

— Видишь, во храм иду Господень. Свечу затеплил бы за здравие твоё, — совершенно спокойно ответил Всеслав. Но взгляд его был остр и внимателен.

— Ну, ноги-то вряд ли отрастут, — с улыбкой ответил инвалид. — А на воск не трать лишнего, не надо. За других помолись с долгогривыми греками. А Юрию, как свидитесь, поклон от Ставра Черниговского передай.

Последняя фраза прозвучала на пределе слышимости. Так умеют говорить те, кто не раз подбирался в ночи ко вражьему стану, подавая знак так, чтобы не потревожить сторожей-караульщиков. И услышать такую речь в гомоне площади могли лишь те, кто сам не раз подобным промышлял. Я увидел, как вскинул брови Рысь, впившись глазами в непонятного старика.

— Здрав будь, мил человек, — вроде бы на прощание произнёс князь. А Гнат склонился над калекой, и руки их соприкоснулись.

— И тебе здравия, муж честной, великий князь Всеслав Брячиславич! — пусть сипло, но громко и отчётливо, как команду войску, выдал он. — Памятку прими в отдарок. Храни тебя Боги!

И снова вторая часть, утонувшая в крике толпы, звучала так, что расслышать её могли считанные единицы.

Лишь позже, много позже, выслушав многоречивые приветствия и пожелания от митрополита Георгия и прочих священников, звучавших с сильным греческим акцентом, стоя на службе, улучил князь минуту и скосил глаз на таинственную памятку, что незаметно передал при входе в храм Рысь. Это был обычный с виду жёлудь. Малое семечко, из которого мог бы вырасти великан-дуб. На боку его, оттенка неизвестного здесь кофе с молоком, виднелась метка. Или жук-короед какой проточил так ровно да гладко дорожки, одну вверх, вторую вниз, и третью, поверху их соединявшую. Или другой кто для какой-то цели вырезал на жёлуде не то арку, не то проём дверной. Или сам Перун положил руну свою, путь ко славе, на плод святого дерева. Юрий, которого наши чаще звали дедом Яром, старый полоцкий волхв, наверняка лучше ответил бы мне на эти вопросы. Жаль, перемолвиться с ним получится нескоро. Ещё повезёт, если к ночи сегодня.

На княжье подворье от Софии Киевской шли здоровенным кагалом. Впереди мы с сотниками, в окружении Гнатовых ближников. Следом чинно плыли дирижаблями священнослужители. Князь очень удивился, узнав, что пузырь с горячим воздухом может поднимать над землёй груз и даже человека, и отложил себе в памяти рассказать о том какому-то Силу в Полоцке, кузнецу, что был первым охотником до всяких странных и необычных придумок, за что слыл среди соседей колдуном.

За группой в ярком шла группа в чёрном и сером — делегаты от Печорского монастыря. Был среди них и сам настоятель Антоний, с которым мы едва не сцепились языками на тему фармакопеи. Но князь дал понять, что не время, и был, разумеется, совершенно прав. Потому Антония и ученика его Феодосия пригласили на подворье, порешив отложить научную беседу на завтра.

За чернецами-монахами брюхами вперёд переваливались, как утки, представители, так скажем, торгово-промышленной палаты, представлявшие первую часть определения, торговую. Смотреть на их сытые и вороватые морды удовольствия не было, конечно, но не пригласить их князь, понятное дело, не мог. С ними вместе шагали бояре, не бросившие город и не сорвавшиеся следом за Изяславом, который по слухам навострил лыжи в Польшу. Тамошний король приходился ему племянником, и теперь Ярославич, надо полагать, планировал поменять солидное количество золота, на которое «похудела» казна, на наёмников другой страны. Которые получат его деньги за то, что придут грабить его страну.