Японская война 1904. Книга пятая (СИ) - Емельянов Антон Дмитриевич

Я поправил накинутую на плечи солдатскую шинель. В одном мундире было уже холодно, а еще Огинский настоял. Раз уж я, несмотря на все возражения, решил лично объехать поле боя, то пусть уж хотя бы мой внешний вид не привлекает внимание. Хотя что-то мне подсказывает, что легкий броневик, который я одолжил для этой поездки, и без генеральских погон справлялся с этой задачей.

— Ваше превосходительство, смотрите, — фара выхватила из темноты сгоревшие остовы двух броневиков.

Кажется, это те самые, вокруг которых собрались отступающие части правого фланга и в итоге сдержали прорыв Иноуэ. Я приказал остановить машину и выпрыгнул наружу, приметив насторожившуюся группу солдат. Несколько рядовых, прапорщик и штабс-капитан.

— Михаил Гордеевич Дроздовский, — тут же вскинулся старший по званию, а у меня по спине побежали мурашки.

Знакомые имя и фамилия: не знал, что единственный белый генерал, за которым с фронта Первой Мировой пришли добровольцы, бывал на этой войне. И не знал, что Славский умудрился заманить его в свои сети. Впрочем, не зря…

— Расскажите про бой, капитан, — попросил я.

И мне рассказали. Про хитрость японцев, про их прорыв, про смелость тех, кто пал.

— … А потом, когда осталось всего по четыре снаряда, — взгляд Дроздовского затуманился, — мы их связали, заложили в «Мусье» и, когда японцы полезли внутрь, рванули. Вы бы видели, как они хотели добраться до наших машин — никто даже не подумал о ловушке, так что мы тем взрывом пару десятков человек точно зацепили.

— А потом?

— Потом вместе с пехотой отстреливались… — Дроздовский улыбнулся, и сидящие рядом выжившие повторили за ним. Совершенно искренне.

Вот же люди! У нас на правом фланге был взвод броневиков, 12 машин, 60 человек экипажей — осталось семеро, и все равно. Победили, не сдались, не сломались и, главное, готовы жить и продолжать сражаться.

— Спасибо, — от всей души сказал я.

Очень хотелось остаться, посидеть, нормально поговорить. Но дела — и мы с Огинским поехали дальше. Следующей остановкой был Цзиньчжоу. В старой китайской крепости, игравшей роль главного японского укрепрайона на их левом фланге, еще гремели выстрелы. Город был взят, но зачистка последних вражеских отрядов, попытавшихся укрыться в подвалах и на чердаках, будет идти еще несколько часов.

— Ну, как вам было вместо рубки на своих двоих поработать? — спросил я у Семена. — Не бунтовал народ?

— А чего им бунтовать? — отмахнулся Буденный. — На коне — это, конечно, привычнее, но нам и раньше штурмовать города приходилось. А по вашей науке, с гранатами, взрывами стен и пулеметами — совсем легко было.

— Легко… — неожиданно тускло подхватил до этого молчавший Кондратенко. — Действительно! Вот прям слишком легко все получилось. Мне Семен Михайлович рассказывал, что у него почти так же было. Полдня стояли, смотрели, а потом пошли вперед, и враг словно расступался перед нами. Мы линию обороны вокруг Порт-Артура прошли без остановки, а раньше после одной попытки контрудара можно было полк в полном составе в госпиталь отправлять! А потом? Этот ваш отряд «Зорге» — все станции, все мосты взяли, даже патрули куда-то в сторону отвели. Мы до Цзиньчжоу доехали как на праздник. Неужели японцы настолько слабы? А мы полгода перед ними дрожали и умирали под их обстрелами!

— Отставить, — остановил я генерала. Учитывая, что мы сейчас в одном звании, вышло почти уместно.

— А скажете, я не прав? Не легко получилось? — Кондратенко нахмурился.

— Видите этот броневик? — я ткнул рукой в машину, на которой приехал. — Слышите, как стучит двигатель?

— К чему вы?

— Сейчас поршни ходят плавно, но только потому, что там внутри залито масло. Кажется, что все легко, но не будет масла, и все мгновенно встанет. После чего, дай бог, останется небольшой шанс все починить, а не везти сразу на переплавку.

— Вы хотите сказать… — голос Кондратенко дрогнул.

— Смазка для армии — это кровь, — Семен же все сказал в лоб.

— Все верно. Гарнизон Порт-Артура держался, проливал кровь, и это дало шанс остальной армии зажать тут японцев. Мы шли вперед, атаковали со всех сторон, и это в свою очередь позволило вам прорваться. Все вместе же мы дали возможность корпусу Штакельберга рассечь японцев надвое. Вот уж кто мог бы сказать — и что тут сложного! Но нет, барон все понимает и первым делом приехал к нам, чтобы поздравить с общей победой. Теперь осознали?

— Спасибо, — Кондратенко ответил совсем не то, что я ожидал.

— За что? — теперь пришло мое время задавать вопросы.

— За то, что напомнили. Мы не одни, мы идем по следам тех, кто прокладывал этот путь до нас. Когда мы бьем японца, то с каждым ударом штыка за нами встают каре Суворова, за каждым залпом слышится крик бомбардиров Раевского, за каждым отчаянным рывком встает тень Белого генерала. И наша обязанность — не сокрушаться неудачами или упиваться победами. Наша задача — делать свое дело и помнить тех, кто был. А нас станут помнить те, кто будет.

— Помнить, — уже без всяких метафор и умных слов повторил Буденный, и в это мгновение он будто разом повзрослел на несколько лет…

После Цзиньчжоу я вернулся в центр. Темнота там, где еще недавно гремел бой, ощущалась совсем не так, как обычная ночь. Там-то тьма — это просто отсутствие света. А здесь тьма была живой: дымом, мокрой землей и кровью. Я невольно поднял воротник, словно пытаясь прикрыться от неожиданно навалившейся жути, и в этот самый момент увидел Шереметева.

Каждый вдох и выдох Степана Сергеевича превращались в облачка пара, играющие в свете фонаря броневика. Когда я уезжал, он еще бегал, проверяя готовность к возможным ночным контратакам, и вот выдались пара свободных минут. Кажется, первые за день. Я спрыгнул со своего «Мусье», подошел поближе и только тут заметил, что ошибся. Шереметев не отдыхал, а даже сейчас сидел, уткнувшись носом в карту и что-то чирикая старым сточенным почти до основания карандашом.

— Генерал? — он заметил меня только в самый последний момент. — А у нас тут вот…

Он обвел рукой позиции вокруг. Первыми, сразу после завершения боя, уехали эшелоны с ранеными. Сейчас же работали эвакуационные команды механиков и саперов. Они по очереди осматривали каждую из подбитых машин. Что-то получалось прицепить к тем, что на ходу, и своим ходом утянуть в тыл. Что-то приходилось волоком тащить к железной дороге: когда пути освободятся, пустим поезд с краном и постараемся вытащить к себе и их тоже. Ходовая, двигатели, пушки, броня, даже просто железная рама — все, что можно будет починить, снова пойдет в дело в мастерских Инкоу!

— Как думаете, — снова заговорил Шереметев, — завтра будет легче?

— Нам вряд ли, — я покачал головой. — Но вот японцам точно будет сложнее. Сейчас мы откинули их к Дальнему, причем удержали железную дорогу, и они унесли только то, что могли тащить на себе…

Удивительно, но когда через полчаса я встретил Мелехова на левом фланге, то у нас получился почти такой же разговор. Разве что вместо раскуроченных броневиков были побитые понтоны наплавного моста и изрытый взрывами пляж. Вот только потом Павел Анастасович поднялся, поправил скособочившийся мундир и, запрыгнув на броню, указал направление.

— Около километра…

Я не стал ничего спрашивать, уже догадываясь, куда мы едем. Место прорыва броневиков Зубцовского. Вот тут они расстреляли японские пушки, вот выехали на старую китайскую дорогу… Мы быстро проехали развилку, но я еще минуту смотрел назад. Получается, бывший поручик мог выбрать легкий путь: отправиться в японский тыл, пожечь там припасы… Двенадцать машин сумели бы немало дел натворить, и, главное, на открытом пространстве у них был бы шанс дождаться подкрепления. Но Зубцовский сделал другой выбор — свой! — и ударил навстречу идущим к понтонам японским частям.

— Мог уйти, а вместо это до последнего прикрывал мост, — Мелехов проследил за моим взглядом, он тоже все прекрасно понял. — Мы успели починить понтоны и закрепиться на этом берегу только благодаря ему. Сорок семь… Сорок семь минут он сдерживал японцев.