Всё об Орсинии - Ле Гуин Урсула Кребер

– Скажи, тетушка, тебе никогда не снилось, что ты можешь летать?

– Нет, милая.

Тетушка почти всегда почему-то отвечала «нет».

– А я сегодня прилегла днем, и мне привиделось, будто я свободно парю в воздухе, и для этого нужно было всего лишь знать, что ты это можешь! И стоит это понять, как ты просто отталкиваешься от стены одним пальцем, вот так, задерживаешь дыхание и как бы шагаешь в воздух. Представляешь? А если хочешь направление изменить, то снова от чего-нибудь отталкиваешься и летишь в другую сторону. Я совершенно уверена, что взлетала и спускалась вниз, ничего не касаясь… Хочешь, я тебе шерсть подержу?

Руки у тетушки давно уже плохо слушались, ей было трудно вязать и вышивать, но по-прежнему нравилось держать в руках спицы и шерсть или пяльцы с иглой; порой она даже дремала над работой, но больше всего она любила сматывать шерсть или шелк в клубки. Пьере это занятие тоже очень нравилось. Она могла часами держать на растопыренных пальцах моток шерсти, глядя, как красная, синяя или зеленая нить мелькает в скрюченных, но все еще умелых пальцах тетушки, превращаясь в очередной клубок.

– Не сейчас, детка.

– А чаю выпить не хочешь?

Тетушка не ответила; она успела задремать, да и время пить чай еще не пришло. Пьера выскользнула из комнаты и заглянула на кухню. Кухня в доме была огромная, с низкими потолками, сильно затененная росшими снаружи дубами. Усадьба Вальторса была построена в 1710 году; от озера дом отгораживали старые деревья, а фасадом он, как и бо́льшая часть здешних домов, был обращен к долине и холмам предгорий. Только старый Итале Сорде построил себе дом над самой водой, и это всеми считалось одним из его заграничных чудачеств. В кухне Пьера обнаружила только кухарку Марию, которая потрошила курицу. Девушка подошла поближе и стала смотреть.

– Что это такое, Мария?

– Это зоб, контесина.

– Да в нем зерен полно!.. А это что?

– Яичко, контесина, вы что ж, яиц никогда не видели?

– Видела, но не внутри курицы. Ой, посмотри, там еще есть!

– Ох уж этот Маати! Вот дурень старый! Я ж ему что велела? Поймать коричневую пеструшку с белыми пятнышками! А он моей лучшей кьяссафонтской несушке голову отрубил! Она, конечно, старая уже была, да только неслась еще очень прилично. Посмотрите-ка: вон там сколько яичек, прям как бусы…

Пьера вместе с толстухой-кухаркой заглянула в пахнувшие кровью куриные внутренности – любопытство Пьеры разожгло на мгновение интерес и в старой Марии.

– Но как они все туда попали?

– Как же, а петух-то на что? – пожала плечами Мария.

– Да, я знаю… петух… – вздохнула Пьера и наморщила носик от запаха крови. – А ты сегодня что-нибудь печь будешь, Мария?

– Это в четверг-то?

– Ах да, конечно… Значит, не будешь. Я просто так спросила… А Стасио где?

– В поле.

– Все целый день в поле! С тем же успехом они могли умереть и попасть в рай! Хоть бы зима поскорее пришла!

Пьера покружилась по кухне, раздувая юбку колоколом, обследовала гигантский котел для супа, висевший у очага, и побрела прочь. Усадьба была безлюдна. Все работники были в поле – убирали сено с последнего покоса; Мария ничего интересного рассказать не могла, тетушка спала, граф тоже, гувернантка взяла выходной. В доме было пусто и скучно, и в гости к Лауре она отправиться не могла: завтра Итале собирался уезжать в Красной – наверное, навсегда. Пьера заглянула в гостиную на первом этаже; шторы на окнах были опущены, на мраморном камине торчали такие же мраморные купидоны, как на лестнице, натертый пол отчужденно блестел, а мебель застыла как мертвая. Пол показался ей очень холодным; ей даже захотелось лечь на него ничком, как она это делала в жаркие дни, когда была маленькой, но теперь, в длинной гранатовой юбке и вышитой блузке, она стала слишком взрослой, чтобы валяться посреди гостиной на животе, поэтому всего лишь села на широкий подоконник и принялась рассматривать в щель между ставнями пустой тенистый двор. Самое ужасное, думала она, что не с кем поговорить! И никто не объяснит ей то, в чем ей самой не разобраться. Например, она совершенно не представляла, что ей делать со своей бьющей через край жизненной силой… Пьера сидела неподвижно, поджав под себя ноги и придерживая рукой край льняной занавески, но видела лишь тот же угол двора да холмы у подножья горы Синвийя. Печаль, печаль, печаль наполняла ее душу; глубокая, всеобъемлющая, но не слишком острая грусть, какая всегда возникает в конце такого жаркого лета.

В доме Сорде тоже стояла тишина, но здесь под пеленой летнего оцепенения ощущалось все же некое движение: кто-то входил, выходил, слышались чьи-то голоса. В комнате Итале было жарко и душно; он настежь распахнул окно, и туда вместе со струей свежего воздуха проник солнечный луч и широкой полосой нахально разлегся на полу. Итале на луч внимания не обратил. Одетый в легкую рубашку с короткими рукавами, он весь взмок; влажные волосы стояли надо лбом вихрами. Он разбирал свои бумаги: бо́льшую часть укладывал в жестяной сундучок, а некоторые оставлял в стороне, намереваясь взять с собой. Покончив с этим, он задвинул сундучок под стол и, облегченно вздохнув, распрямился. Легкий ветерок впервые нарушил великую полуденную тишь, полосами легкой ряби пробежал по застывшему озеру и утих не сразу; верхний листок в стопке бумаг на письменном столе сделал попытку улететь, и Итале прихлопнул его рукой, машинально прочитав несколько строк: «На сей раз ты не сон, Свобода!..» Это были его стихи, посвященные революции в Неаполе; он написал их прошлой зимой, и в «Амиктийи» все нашли, что они весьма недурны. Передохнув, Итале принялся запихивать отложенные бумаги в раскрытый чемодан, лежавший на кровати. Слова Метастазио, обращенные к его возлюбленной, которые распевали на улицах Неаполя люди, едва глотнувшие свободы, вновь зазвучали у него в ушах: «Свободу я вкушаю, вкушаю не во сне… [16] Non sogno questa volta, non sogno libertà!» – он никак не мог перестать прислушиваться к надоевшей, точно треск кузнечиков, мелодии. Ветерок снова стих. Солнечный свет по-прежнему лежал на полу широкой полосой и казался невыносимо ярким.

В дверь постучали; он отозвался, и тут же вошла Лаура:

– Я принесла белье. Мама шьет тебе к завтрашнему дню рубашку.

– Хорошо. Спасибо.

– Тебе чем-нибудь помочь?

– Да нет, все уже уложено; остался только этот чемодан. – Он стал укладывать в чемодан чистые рубашки, стараясь чем-то занять себя в присутствии Лауры. Обоим было не по себе, и каждый прекрасно понимал, что сейчас чувствует другой.

– Дай-ка я. Ты совершенно неправильно их сложил.

– Пожалуйста. – Он предоставил Лауре возможность самой сложить рубашки.

– Пьера говорила, что у нее осталась какая-то твоя книга…

– А, Эстенскар… Ты потом его забери… Да и сама заодно почитай, тебе понравится. Только не пересылай мне книжку по почте: издание контрабандное. – Итале умолк и застыл, глядя в окно. – Сегодня, кажется, будет страшная гроза.

– Надеюсь. – Лаура встала рядом с братом, глядя, как на юго-западе, над Охотником, неторопливо собираются в пышную груду белоснежные облака.

– Ставлю десять против одного, что граф Орлант не успеет убрать свое сено с поля Арли! Каждый год, насколько я помню, он все пытается обогнать эти грозы…

– Надеюсь, гроза действительно будет сильная…

– Почему?

Никто, кроме Итале, не мог спросить это таким тоном и так улыбнуться, словно ответ ему известен заранее. И не существовало больше никого, с кем она могла бы поговорить на равных, с полным доверием. Были, конечно, родители, родственники, друзья, всех их она очень любила, но брат – только один!

– Мне бы тоже хотелось уехать! Так хотелось бы!

Он долго смотрел на нее, потом снова спросил: «Почему?» – но совсем иным тоном; в нем слышалась глубокая, осознанная и полная печали любовь.

– А почему ты сам уезжаешь?

– Я должен, Лаура.