Бездна голодных глаз - Олди Генри Лайон

— Она не может умереть. Предстоящим нет смерти вне их воли и желания. Вы сами сто раз говорили это при мне…

Я судорожно цеплялся за память, за эти детские слова, но соломинка трещала под пальцами, и я закоченел в холодном ужасе Таргилова голоса.

— Да, не может. Она будет гореть и жить, жить и гореть… И, может быть, кто-нибудь дотронется потом до обгорелого корчащегося трупа, чтобы она смогла передать Дар — и уйти навсегда. Будем надеяться…

Молчание встало между нами, и я почувствовал, как во мне зреет что-то отрешенное и суровое; и понял безумие Эйнара.

— Твой чернокнижник зажигал огонь на ладони, — тихо произнес я. — Ты тоже можешь так?

Таргил ошарашенно глянул на меня, потом раскрыл ладонь, и на ней закачался язычок пламени. Я протянул ему свою руку, Предстоящий как-то странно причмокнул, и второй огненный лепесток осветил линии моей жизни и судьбы, без боли вспыхнув в оправе пальцев.

Я сжал руку в кулак, и пламя исчезло. Роа недовольно захрипел и взъерошил перья, клацая клювом.

— Ты спустишься вниз, Таргил, и незаметно смешаешься с толпой. Что бы потом ни происходило — молчи и жди. Когда я вскину руки вот так — как чаши — зажигай свой огонь у меня на ладонях. После сосчитай до пяти и кричи. Громко кричи, Таргил-Предстоящий, страшно кричи — и беги. Только обязательно толкни кого-нибудь. Понял? Или повторить?…

Он глядел на меня, как, должно быть, смотрит волк на взбесившегося кролика.

— Что можешь ты, Сарт, — Таргил выговаривал каждое слово так, словно это был адский, нечеловеческий труд, — что можешь ты там, где бессилен Предстоящий?

Я покосился на свою ладонь, где еще недавно горел огонь.

— Увы, Таргил, отец Дома… Где недороги Предстоящие — там в цене Сарт-Мифотворец. Всему свое время: и силе, и отчаянью, и тому, что пока не имеет имени.

И на миг мне показалось, что невдалеке сгустился и колыхнулся в вечернем воздухе силуэт Дома, Дома-на-Перекрестке, и у нас стало одним зрителем больше.

32

Я подождал, пока Таргил спустится с холма, привяжет коня у одиноко растущего дерева и нырнет в людское месиво с равнодушно-заинтересованным видом случайного проезжающего. Потом взгляд мой выхватил крупного обрюзгшего мужика с факелом в мощной лапе — по-видимому, это и был Черчек, глава хутора — и я стал легонько поглаживать Роа по хребту, от хвоста к затылку.

Беркут встрепенулся и захлопал крыльями. Он вертел головой, не видя добычи, не понимая, откуда должна взяться дичь, а мои пальцы все настойчивее говорили алийцу о начале охоты.

Когда возбуждение птицы достигло предела, я успел учесть все, что нужно было принять в расчет — наполовину скрывшееся за горизонтом солнце, расстояние от холма до столба и от столба до леса, настроение и нервозность толпы, где было всего с дюжину мужиков, а остальные — женщины, старики и дети…

Человек с факелом направился к куче хвороста, и время для раздумий истекло.

— Роа, — коротко бросил я, указывая на добровольного палача, — ррай!…

Алиец сорвался с моего плеча и стал набирать высоту.

За мгновение до его охотничьего крика я привстал на стременах и заорал что было сил:

— А-ХАЙ-РИИИ!!!

Последний звук я провизжал на самой высокой ноте, на которую было способно мое многострадальное горло.

Черчек чуть не выронил свой факел, и вся его многочисленная родня немедленно обернулась на крик.

Я отчетливо понимал, что они сейчас должны видеть и чувствовать — нарушение ритуала, неуверенность и одинокая фигура всадника на холме, раздражающе неподвижная.

Кроме того, мой вопль хлестнул по и так натянутым нервам толпы, а резкий поворот голов добавил багровости толстым рожам любителей публичных сожжений.

Секунду мы смотрели друг на друга, и тут же им пришлось поворачиваться обратно, поскольку рухнувший с небес Роа вцепился в лицо Черчека-факельщика, и тот завопил еще похлеще меня, бросив факел и бестолково размахивая руками.

Я не дал хуторянам времени на осмысление происходящего. Я только отметил, что мне повезло — факел упал не на хворост, а сразу у ног перепуганного Черчека, и край его штанины уже начал тлеть — и вонзил шпоры в бока моей кобылы, донельзя возмущенной таким обращением.

Копыта загрохотали за спинами всполошившихся людей — звук отражался от глухих стен бора и хутора, и казался раза в три громче, чем был на самом деле — а у груды вязанок надрывался полуослепший и дымящийся Черчек, над которым хлопал крыльями взлетевший Роа, и хуторяне завертели головами туда-сюда, пытаясь уследить за всем одновременно, в результате чего полностью перестали что бы то ни было понимать.

Это дало мне те две минуты, две шумные бестолковые минуты, и моя бесящаяся кобыла грудью разделила толпу на две неравные части, а еще через мгновение мы сбили с ног несчастного Черчека.

Впрочем, мне сейчас было не до жалости.

— Роа, — рявкнул я во всю глотку, поднимая храпящую лошадь на дыбы, — рри!…

Беркут сложил крылья и упал на мое левое плечо, больно разодрав когтями кожу и дрожа от охотничьего азарта.

Бросив поводья и пытаясь удержать танцующую лошадь на задних ногах, я вскинул руки к полыхающему небу. Я молил это небо об одном — чтобы Таргил не утонул в возникшей суматохе, чтобы он сумел, не забыл…

Он не забыл. И сумел. И два огненных тюльпана расцвели на моих ладонях.

Толпа замерла. Они глядели против солнца и видели лишь силуэт, контур черного всадника с горящими руками и призрачной птицей на плече — и им было страшно.

Пять томительных ударов сердца, пять толчков крови в висках царила тишина.

И ее разорвал вопль ужаса. Кричал Таргил, и смею заметить, кричал он отлично — громко, с хрипом, треснувшим фальцетом, точно выдержав необходимую паузу. И тут же рядом с ним завизжала женщина.

Этого хватило с избытком. Крестьяне ринулись прочь, подальше от дикого места, от черного всадника, от страшного имени Ахайри, и крик Таргила затерялся в многоголосом вопле.

Я видел, что мужики помоложе на бегу оглядываются, и понимал, что вскоре они опомнятся и могут захотеть вернуться. Но я не собирался их ждать.

Лопнули веревки под короткими косыми ударами ножа, я перекинул невесомое тело Лайны через круп лошади, и мы поскакали так, словно нас несла крылатая колесница Темной Матери, а не почтенная кобыла средних лет.

Только тут я заметил, что истерически смеюсь, и из нижней прокушенной губы у меня течет кровь.

За нами ударили в землю копыта коня Таргила.

33

Когда мы остановились, я спешился, осторожно снял Лайну с лошади и уложил на землю, вернее, на подстеленный Таргилом плащ. Капюшон ее сбился в сторону во время скачки, и я увидел ее лицо.

И тогда я проклял угасающий день за то, что успел увидеть.

Она была стара. Она была уродлива. И лишь на самом дне запавших глаз билась пленная Лайна, прежняя Лайна — Предстоящая Ахайри.

34

…Мы с Таргилом украдкой пробирались по ночному кладбищу. Мрамор плит и гранит надгробий были обильно припорошены лунной пылью, видно было довольно хорошо — и, тем не менее, мы продвигались вперед медленно и осторожно, рассчитывая каждый шаг. Нет, мы нисколько не опасались приятной встречи с призраком, вампиром или загулявшим покойничком…

Мы боялись спугнуть нескладную приземистую фигуру, по-хозяйски расположившуюся на одном из свежих надгробий в дальнем конце кладбища.

Однако, опасения наши были слегка преувеличены. Сидевший на могильной плите человек настолько увлекся своим занятием, что не замечал ничего и никого вокруг. Мы с Таргилом тихо подкрадывались к нему, а у меня перед глазами все стояло лицо Лайны, отмеченное печатью увядания — каким я увидел это лицо там, в излучине проклятой Хриринги…

…Когда она, наконец, осознала, что это я, Сарт, смотрю на нее — она вскрикнула и попыталась закрыться руками, и ей это даже удалось, а я все смотрел на костлявые, старческие, обтянутые сухой пергаментной кожей руки…