Александровскiе кадеты. Смута (СИ) - Перумов Ник

— Да-да, именно! Помню её, помню… Значит, отошла? Ну что ж, кто отходит — тот отходит. Примите, Лев Давидович, все меры к задержанию всех необходимых лиц.

— Не волнуйтесь, Владимир Ильич. У товарища Ягоды в этом большой опыт.

Седьмое июля Александровский полк встретил уже на станции Горбачёво. До Тулы — семьдесят восемь вёрст. В пути от Орла их бронепоезд даже ни разу не обстреляли, красные словно растаяли в ночи. И рельсы остались нетронуты.

— Заманивают, — уверенно заявил Петя Ниткин. С ним никто не стал спорить; собравшаяся на бронепоезде четвёрка бывших александровских кадетов, а ныне — прапорщиков молчала.

— А, может, и нет? — пожал широкими плечами Севка. Покрутил обручальное кольцо на безымянном пальце — не привык ещё. — Может, и впрямь разбежались все?

— Эти не разбегутся, — сквозь зубы сказал Фёдор.

И точно — на станции бронепоезд уже ждали.

В бинокль хорошо были видны оборудованные позиции, перебегающие красноармейцы. Трёхдюймовки ударили с закрытых позиций — недолёт.

«Единая Россiя» подалась назад. Александровцы же, напротив — пошли вперёд.

Но, опять же, пошли как умели — редкой цепью, короткими перебежками. Казалось невероятным, что эта горстка солдат способа опрокинуть засевших в глубоких траншеях красных; бронепоезд начал пристрелку, стараясь держаться подальше от встающих разрывов.

К свистящей рядом смерти нельзя привыкнуть. Можно лишь сжиться с ней, сделаться для врага «сложной мишенью», да полагаться на Господа.

Петя Ниткин в атаку всегда шёл с молитвой. Бормотал себе под нос, а помнил он их множество. Лев Бобровский ругался. Севка просто и незамысловато кричал «ура», ну, а Фёдор Солонов всегда молчал.

Ему первому надлежало выбрать цель. Его задача — свалить начальствующих на «той стороне» и крики тут — только помеха.

Артиллерия красных открыла огонь шрапнелью, и разрывы вспухали всё ближе — командовал батареей дельный артиллерист.

— Мы у них как на ладони, — подполз к Фёдору Ниткин. — Так наступать не можно! В обход надо.

Но Фёдор и сам видел, что надо. Орудия с бронепоезда старались нащупать пушки красных, но без наблюдателя сделать это удалось бы лишь по особой Господней милости.

— Не скапливаться, вторая рота! — гаркнул Фёдор, привставая. — Занять позицию! Вести огонь! Первая рота, за мной!..

Вид пятящихся, убегающих «беляков» вызывал в красных окопах бурю восторга. Вторая рота залегла, принявшись добросовестно осыпать противника беглым огнём.

— За речушкой у них батарея, — Лев Бобровский лучше всех умел на слух угадывать расположение вражеских орудий и почти никогда не ошибался.

Речушка Локна — даже не речушка, а, пожалуй, ручей, длинный и узкий пруд. Первая рота александровцев скорым шагом шла в обход, совсем рядом гремели разрывы, заглушая винтовочный треск.

Команду Фёдора, конечно, заметили. Но этого александровцы и ждали — пока красные разворачивали пулемёты, первая рота одним броском одолела последнюю сотню саженей, ворвавшись на батарею.

Фёдор Солонов терпеть не мог штыковые атаки. Были они, по его мнению, несусветной глупостью и признаком нерадения воинских начальников. Врага надо поражать с дистанции, чтобы он тебя не достал. А «грудь на грудь» — так только петухи бьются, вот и пускай.

Поэтому он сейчас с колена всаживал пулю за пулей в заметавшуюся прислугу. Кто-то упал; кто-то бросился бежать; и батарея совсем уже было оказалась в руках александровцев, но тут наперерез бегущим выскочил седоусый и седобородый командир, выстрелил в воздух, схватил за шиворот одного, толкнул другуго, глоткой остановил третьего и четвёртого с пятым.

Дрогнувшие было батарейцы повернули, дружно наваливаясь на первую роту. Фёдор выцелил седобородого, но тут прямо рядов в землю ударила пуля, рука у него дрогнула, выстрел пропал даром.

Фёдор только и мог, что обругать себя последними словами.

Однако геройский порыв батарейцев длился недого. Александровцы встретили их огнём «фёдоровок» в упор, гремел севкин «гочкис» и на сей раз красные артиллеристы не выдержали. Их седой командир отходил последним, и замешкался — Севка Воротников, изловчившись, прыгнул на него сбоку, сбил с ног, прижимая к земле.

Батарея красных замолчала, а затем послышалось громовое «ура!» и «Россия!» — наступали главные силы полка.

Пехота красных дрогнула и начала рассеиваться — грубо говоря, побежала.

— Ваше имя.

Седобородый, немолодой уже военный в красноармейской форме, но с явно офицерской выправкой, стоял перед Аристовым спокойно, невидяще глядя сквозь командира александровцев.

— Станкевич, Антон Владимирович, — ровно ответил он.

Две Мишени отчего-то вздрогнул, как показалось Фёдору.

— Чин в русской императорской армии? Должность?

— Полковник. Старшинство с шестого октября десятого года. Командир 90-го Онежского пехотного полка.

— Должность у… у красных?

— Начдив-55.

— Полковник… командир онежцев… и вы стали служить инсургентам? Узурпаторам? Скажите, господин Станкевич, у вас, очевидно, семья в заложниках? Да, и садитесь, прошу вас.

— Благодарю, — Станкевич тяжело опустился на стул. Видно было, что Севка его изрядно помял. — Нет, сударь, моя семья не в заложниках. Я вступил в Красную Армию совершенно добровольно и безо всякого принуждения.

Глава XII.5

У Константина Сергеевича закаменели скулы.

— Как прикажете вам понимать, господин — или товарищ? — Станкевич? Вы же потомственный дворянин, вы присягали Государю!.. Многие офицеры пошли на службу красным по принуждению, под страхом смерти, под угрозой расстрела семей, но вы—

— Повторяю, я вступил добровольно, — с упрямым раздражением сказал старый полковник.

— Но почему⁈..

— Потому что я присягал России. Потому что я служил не человеку, а моей стране. Моей великой и несчастной стране. Я не «слуга государев», — в голосе Станкевича зазвучала издёвка, — не его камердинер. Я не присягал его ночную вазу выносить. А присягал защищать Родину.

— И каким же образом, — ледяным тоном осведомился Аристов, — вам удаётся её защищать, пребывая в рядах вооружённой банды инсургентов? И, позвольте узнать, товарищ защитник Родины, что вы делали, пока мы, маньчжурцы, дрались под Ляояном? В каком тогда полку служили?

— В 102-ом Вятском, — пожал плечами Станкевич. — Наш полк на маньчжурский театр не перебрасывался. Приказа не было.

— Не перебрасывался. Приказа не было. Как удобно. А рапорт о перевода в Действующую армию вам, разумеется, лично Государь не девал написать?

— Маньчжурия не есть моя Родина, — отрезал пленный. — Что мы там забыли, за Амуром, в Китае? Своей земли мало? У себя сперва порядок навели бы!

— Есть такое хорошее высказывание, что воевать крайне желательно малой кровью и на чужой территории, — проговорил Аристов. — Если уж выбирать, какому городу гореть — Ляояну или Владивостоку, я предпочту первый. Ну, а вы, похоже, выбрали бы второй.

— Зато теперь по вашей милости пол-России полыхает! — не выдержал Станкевич. — Наконец-то к власти пришли люди, которые не ради двоцов на Лазурном Берегу, не ради кутежей в Баден-Бадене, а ради простого человека!..

— Которые ради простого человека запретили торговлю, ввели жесткую диктатуру, разогнали все политиеские партии, кроме одной-единственной, закрыли все газеты, кроме своих?..

— Всё это временные меры. Издержки перехода отсталой, неграмотной и нищей страны к новому, справедливому обществу.

— А «чрезвычайки», расстрелы «по классовому признаку», заложничество — это тоже путь к справедливости? — осведомился Две Мишени.

Спор этот шёл в классной комнате недавно выстроенной в Горбачёво земской школы. По стенам молча стояли александровцы, и вчерашние кадеты, и те, кто присоединился к полку совсем недавно.

Две Мишени сидел за учительским большим столом на возвышении. Скрестив руки на груди, к холодной по летнему времени печке прислонился Семен Ильич Яковлев, командир второго батальона, глядел на Станкевича, нехорошо сощурившись.