Магнат (СИ) - Шимохин Дмитрий

Услышав имя всемогущего главы Третьего отделения, пристав вытянулся еще сильнее. Его лицо отражало сложнейшую гамму чувств — от облегчения до беспокойства. Впрочем, для нас было важно, что он определенно понял, что не следует лезть в эту опасную, чреватую самыми неприятными последствиями аферу.

— Слушаюсь, ваше сиятельство. В таком случае у меня лишь одна маленькая просьба к господам.

Он посмотрел на нас с Кокоревым.

— Я должен просить вас не покидать пределы Санкт-Петербурга до окончания следствия. Господин Тарановский Владислав Антонович, — он впервые обратился ко мне по имени, — и господин Кокорев Василий Александрович.

— Мы и не собирались, — ответил я за двоих, встретив его взгляд. — Нам бы очень хотелось, чтобы виновные были найдены как можно скорее.

Пристав поклонился еще раз и, пятясь, ретировался. Граф смерил его насмешливым взглядом.

— Вот и все. Теперь ждем людей с Фонтанки. А пока, господа, будьте особенно осторожны. Мало ли какая еще пролетка будет кататься по набережной с любопытными пассажирами!

Он снова налил нам коньяку. Я сделал глоток, жгучая жидкость обожгла горло, но не принесла успокоения. Похоже, дело двигалось к эндшпилю. И теперь каждый мой шаг в этом городе будет под прицелом. Не только наемных убийц, но и всевидящего Третьего отделения.

На следующий день после стрельбы на набережной в номере нашего отеля атмосфера была тяжелая. Кокорев, обычно деятельный и громогласный, сидел у окна, молча глядя на суетливую жизнь Невского проспекта, и его окладистая борода казалась припорошенной пеплом пережитого ужаса. Я же, напротив, был собран и холоден. Неопределенность исчезла, сменившись кристальной ясностью: объявлена война и правила в ее условиях.

Около полудня в дверь постучали. Это был не гостиничный слуга: стучали коротко, отрывисто, властно. Я жестом велел Кокореву молчать, сам открыл дверь и не смог удержаться от жеста эмоционального узнавания: на пороге стоял… подполковник Липранди из Третьего отделения собственной персоной — тот самый, с которым я уже имел сомнительное удовольствие познакомиться в Алексеевском равелине.

Сегодня он был в штатском, хорошо сшитом темном сюртуке, но его бледное, усталое лицо и пронзительный, всевидящий взгляд оставались прежними, знакомыми еще с каменного мешка Алексеевского равелина. За спиной его маячили двое неприметных господ, принадлежность которых к тому же ведомству не вызывала ни малейших сомнений.

— Доброго дня, господин Тарановский, — произнес он с такой будничной интонацией, как будто мы вчера расстались после партии в преферанс. — Не помешаю? У нас к вам и к господину Кокореву несколько вопросов.

Он вошел в номер, не ожидая приглашения, и непринужденно опустился в кресло. Его спутники остались у дверей, как пара верных псов, готовых сорваться с поводков.

— Знаете, когда три дня назад вы покинули наше гостеприимное заведение, — начал Липранди, доставив из кармана серебряный портсигар, — я почему-то сразу загадал, что мы с вами вскорости свидимся. Предчувствие меня не обмануло: и вот я здесь! Вчерашнее происшествие, знаете ли, наделало много шума. Покушение в центре столицы на известных коммерсантов… У Третьего отделения такого рода события вызывают особую тревогу. Нам бы хотелось услышать вашу версию происшествия, господа!

Я кратко и точно, как в докладе, описал нашу встречу с графом Неклюдовым, его предупреждение. Кокорев, придя к себе, добавил несколько цветастых эпитетов в адрес «супостатов» и «антихристова отродья», но в целом подтвердил мои слова.

Липранди слушал, постукивая пальцами по крышке портсигара. Его лицо не выражало ничего, кроме вежливого внимания, но чувствовалось, что где-то в глубине сознания он яростно прокручивает в голове все возможные варианты разгадки этого таинственного происшествия.

— Весьма любопытно, — наконец протянул он, когда мы закончили. — Вы полагаете, что покушение было местью со стороны… хм… У вас есть какие-либо доказательства, кроме предположений?

— Из доказательств — дыра в стене на набережной и капли крови на мостовой, — холодно ответил я. — У меня не было врагов в Петербурге, кроме этих господ. Логика подсказывает, что это их руки дело.

— Логика — дама капризная, господин Тарановский, — усмехнулся подполковник. — Следственным органам одной логики недостаточно, нам нужны факты. Будь по-другому, вы бы не вышли из Равелина, уж поверьте! Личность нападавшего пока не установлена.

И внимательно на меня посмотрел.

— Да-да, нападавший в наших руках. Он, кстати, жив. Ваш выстрел пришелся в плечо. Рана не смертельна, если не случится заражения крови, он будет жить. Сейчас он в Обуховской больнице, в беспамятстве. Как только очнется, мы его допросим. Тогда, возможно, картина прояснится.

Жив. Эта новость была одновременно и хорошей, и плохой. Хорошей — потому что это ниточка к заказчикам, соучастник, который мог дать показания. Плохой — потому что он мог и солгать, выставить нападавшими нас. Дилемма…

— Вы сейчас говорите про пассажира пролетки, господин подполковник? — уточнил я. — Там был еще кучер. Известна ли его судьба?

— Был, — легко согласился Липранди. — Но, увы, извозчик бросил и пролетку и раненого подельника в первом же переулке и испарился. Думаю, найти его будет затруднительно.

Он снова вперил в меня свой изучающий, лишенный каких-либо эмоций взгляд. Тот самый, который я помнил по казематам равелина. Он играл со мной, дозируя информацию, проверяя мои ответы.

— Знаете, что меня смущает в этой истории, господин Владислав Антонович? — вдруг сменил он тон на доверительный. — Ваша ошеломительная реакция. По словам свидетелей, вы действовать начали раньше, чем прозвучал выстрел, столкнули господина Кокорева с линии огня и выстрелили первым. Такая реакция… прямо скажем, она не свойственна коммерсанту! Я бы сказал, это свойственно лишь военному, что не раз смотрел смерти в лицо.

Так-так…. Похоже, подполковник в своих размышлениях вернулся к тому, на чем мы расстались в прошлый раз — к установлению моей личности. Покушение дало ему новый повод копать под меня. «Идентификация Борна, мать его». Вторая серия.

— В мире коммерции, господин подполковник, — парировал я, не отводя взгляда, — иногда приходится быть солдатом. Особенно когда вы занимаетесь негоциацией в Монголии и Сибири, среди варнаков и хунхузов и каждый день имеете дело с людьми, предпочитающими решать споры не в суде, а с помощью пули и кулака. Да, выходя от графа Неклюдова, я был готов ко всему: он предупредил, что враги готовят мне крупные неприятности. К тому же я не раз ходил на охоту и на медведя, и на кабана. Вы когда-нибудь охотились на кабана?

— Что ж… — задумчиво произнес он. — Весьма предусмотрительно! Мы будем ждать, когда эта раненая пташка придет в сознание. А до тех пор, господа, моя просьба к вам: никаких поездок. Но время следствия оставайтесь в Петербурге. И, если позволите дать совет, — вставая, произнес он, — будьте осторожны! Если они однажды решились на такое, значит, могут повторить.

— Как? А вы-то на что, господин хороший? — возмущенно прогудел Кокорев. — Неужто у вас под носом нас могут подстрелить?

Подполковник с деланым смущением развел руками.

— Сударь, примите в соображение масштабы нашей деятельности! Третье отделение, конечно, всесильно, но, увы, мы не можем приставить по жандарму к каждому, кому грозит опасность!

Он поклонился и в сопровождении своих молчаливых теней покинул номер.

Дверь за ним закрылась, но ощущение опасности осталось. Я подошел к окну. Внизу, на Невском, кипела обычная жизнь: катили экипажи, спешили пешеходы, смеялись барышни. Но я знал, что в этом городе, в его переулках и парадных, за мной теперь охотятся и наемные убийцы, нанятые французами, и ищейки из Третьего отделения. И это еще вопрос — кто из них опаснее!

Глава 8

День выдался дождливым. Необычная для Петербурга погодная аномалия, называемая солнце, исчезла с небосвода, уступив место тяжелым серым тучам, сплошным фронтом идущим с Финского залива. После обеда, когда серое петербургское небо казалось особенно низким и давящим, в дверь нашего номера постучали, но совсем не так, как громыхали жандармы — иначе: дробно, нетерпеливо, как будто взбесившийся дятел лупил по дереву. Взведя на всякий случай курок револьвера, я открыл и на пороге увидел сияющего Изю Шнеерсона, торжественно, как икону, державшего руках большой, обернутый холстиной сверток.