Бездна голодных глаз - Олди Генри Лайон

— Звук! — ты выбрасываешь руку по направлению к сидящим на корточках старикам, звонко щелкаешь пальцами, и тебе отвечает мерный рокот упругой кожи барабанов. — Входите постепенно и — на максимум! Громче, говорю!…

— Занавес! — и ты не успеваешь осознать чужой смысл последней команды, потому что ты видишь прорвавшегося в первые ряды преданного Кан-ипу, вспотевшего и от волнения забывшего все приличия.

Цепкость концентрированного восприятия опутала табунщика липкой паутиной, высасывая незамеченные ранее детали, воспроизводя мельчайшие нюансы состояния — и, не успев понять происходящее, ты вошел в это состояние.

Вошел в образ.

Как нож в подогнанные ножны.

Как ходит веселый табунщик Кан-ипа? Да, кажется, так… плавный перекат с пятки на носок, голени слегка напряжены, и ноги поэтому всегда полусогнуты, кривые ноги, изрубленные ноги конного бойца… с пятки на носок, звериная, обманчиво неуклюжая поступь и — прямая спина! Обязательно прямая спина!

Как смотрит улыбчивый табунщик Кан-ипа? Сквозь узкие щели-бойницы, косо прорезанные в скуластой маске; и морщинки бегут от уголков, как вольный табун по степи…

Что думает Кан-ипа? Хороший конь, хороший, доброй масти; бабки тонкие, ссадины под коленом, засекается, значит, на галопе; а кован недавно, хорошо кован, грамотно… хороший зверь, ну, ну, не фыркай, хороший…

Как садится на коня рожденный в седле Кан-ипа?

Как!

Занавес.

Ваш выход.

Безмозглый чуть присел на широко расставленных ногах и, легко оттолкнувшись, прыгнул в седло, едва коснувшись ладонью конской холки. Потом он подобрал поводья, сдерживая заплясавшего, нервного коня, и медленно послал животное вперед по кругу. Пегий жеребец грыз мундштук уздечки, недоверчиво косясь на всадника, пытался ударить задом, но — шел. Он шел, и гремели барабаны, и был свет, такой, как надо, и спина Безмозглого была прямой; и конь прошел по кругу, пегий отмеченный конь, и бремя седока, наконец, слетело с его спины.

…Люди расходились молча. Маленький Бэльгэн-ирчи протолкался к своему приятелю, идущему рядом с отцом.

— Ему помогают его духи! — горячо зашептал Бэльгэн. — Он рассказал нам о них, он открыл нам тайну, и духи дали ему слова, силу и власть! Так говорит мой брат, а Кан-ипа никогда не говорит лишнего. Это он нашел Безмо в степи…

Приятель боязливо поднял голову и посмотрел на отца.

— Ты высказал мысли наших сердец, Бэльгэн, — веско произнес отец, высокий мужчина с гривой вьющихся, начавших седеть волос. — Безмо не простой человек. Да.

— Если он вообще человек, — вмешался идущий впереди коротышка в синем ободранном халате. В голосе его звучали уважение и страх.

— А кто? — осмелился вступить в разговор забытый подросток. — И откуда?

Коротышка торжественно указал в ночь, стоящую за границей зыбкого света костров — указал вдаль и чуть-чуть вверх.

Отец подростка согласно кивнул.

Расходились молча. Зато дома они говорили и никак не могли наговориться.

Доволен был престарелый шаман Бездны, приказавший надменному Юрюнгу Уолану через шесть лун привезти к нему того, кто был найден в степи; того, кто умеет показывать неизвестное.

Люди племени пуран тоже были довольны. И удивлены.

И был доволен пятнистый обладатель голодного кошачьего взгляда, шагнувший за черту света и легко растворившийся во мраке.

— …Нет, не согласен, — сказал я.

Мом в задумчивости прошелся по комнате, потирая запястье левой руки, украшенное хитрой татуировкой в виде четырехкольчатой змеи.

— Странный вы человек, — сказал Мом. — Непоследовательный. Я как-то читал в одной вашей священной книге… Или не вашей?! Впрочем, неважно — в ней тот, кто сидит наверху, среди прочих обещаний своим последователям сказал и такое: «Я обещаю вам сады». Здорово сказано — просто сады, сады без каких бы то ни было отличительных признаков… Будит фантазию. И дает каждому возможность в меру его способностей представить идеал. Но как ни крути, сады есть только сады — а сколько людей за эту перспективу резало собратьям глотки в течение столетий?!

А я предлагаю вам мир! Мир — сцену, мир — театр, и единственное, что от вас потребуется — играть! Играть для сердца, для основ, играть — во имя… Хотите сыграть жизнь?

— Нет, не хочу, — сказал я. — Можно, я пойду?…

Мом резко остановился у моего кресла.

— У вас дар, — он пристально смотрел на меня, но не в глаза, а рядом и немного мимо: и это раздражало. — Вы великий актер. И именно поэтому вы — никудышный актер. Вас нельзя выпускать на подмостки — ваш Гамлет в упоении перебьет больше народу, чем задумано Шекспиром, а ваш Отелло всерьез придушит актрису, играющую Дездемону. Вам нельзя играть понарошку, вы слишком растворяетесь в образе — а не играть вы уже не можете. Я предлагаю вам мир, где вы можете играть. Всегда. Везде. Вечно.

— Почему — вечно? — спросил я. — А если я, не дай бог, помру? Или вы собираетесь из Вечного Жида сделать, так сказать, Вечного Актера…

— Почти, — ответил Мом. — Если вы умрете, играя — надеюсь, вы понимаете, о чем я говорю? — играя всерьез, в полную душу, то я гарантирую вам выход на аплодисменты и участие в следующем акте. Но только при условии игры с полной отдачей! Как это у классиков…

Он зажмурился и произнес нараспев:

Потом подумал и добавил, пожимая плечами:

— Именно так. В противном случае — сами понимаете…

До чего же образованный попался мне собеседник!… Я смотрел на его сухощавую фигуру, тонущую в пятнистой длинной хламиде, и мне казалось, что тело Мома — словно одежда с чужого плеча. Будто богатыря, гиганта в спешке засунули в другой футляр, и мощь прошлого прорывается в несвойственных настоящему мелочах… Мне припомнилось начало нашего затянувшегося разговора.

— Как мне называть вас? — спросил я его тогда.

Он сощурился.

— Мом, — ответил Мом. — Да… пусть будет Мом. Вы не возражаете?

Я не возражал. Мом — так Мом. Что-то ассоциировалось у меня с этим именем, божок какой-то мелкий… греческий? Или финикийский? Не помню. И эпитет, связанный с ним — «Правдивый ложью»… Хитро закручено. Умели предки, однако, в смысле парадоксов…

— …Зачем это нужно вам? — прервал я подзатянувшуюся паузу.

— Я — зритель, — Мом как-то очень неприятно осклабился, и «я — зритель» прозвучало, как «мы — зритель». — Я — великий зритель. И хочу великого театра. Только не надо сразу подбирать аналоги — я не господь и тем более не сатана. И не сумасшедший. Хотя… Вы не задумывались, до чего же театр походит на религиозные обряды! Собственно, он из них возник… Греческие празднества, христианские мистерии, ранние пьесы. Но… Вера — и театр. Но там вера в то, что добрый дядя с бородой — это всемогущий боженька, а злой дядя с рогами — проклятый нечистик; тут же — вера в то, что толстая кокотка — Офелия, а пыльный задник — Эльсинорский дворец. Одинаково неважно, что служитель веры может быть бабником, а служитель муз — пьяницей! Верую, ибо это нелепо. Мы хотим поверить — и верим.

Вы мне нужны для веры. В предлагаемом вам мире ее не возникло. Условия не те. Я вообще полагаю, что религия и театр — уникальны, и встречаются крайне редко. В большом масштабе, разумеется. Для веры нужно сверхъестественное, а там… Там слишком много людей умели сверхъестественным управлять. Изначально.

— Как — управлять? — несколько оторопело спросил я.

— Как? — Мом снова помолчал. — Да так же, как и везде… Словами. Понимаете, Слово имело там первоначальную власть… Но обладающего такими способностями, мастера — его можно уважать, можно купить, можно бояться или использовать, но в него нельзя верить. Слишком уж он привычен, повседневен. И когда ночь заглядывает в круг твоего костра — ты не боишься, потому что придет он, придет мастер, и все будет хорошо. Не боишься — значит, не веришь. Ни во что. У людей, знаете ли, вообще странная психология… А уберите возможность управлять Стихиями и сверхъестественным — убейте, к примеру, всех мастеров или измените законы их мира — и вы получите гниющую среду, созревшую для веры. Или для театра.