Бездна голодных глаз - Олди Генри Лайон

Скил потянулся за булыжником. Плача и дрожа, он тянулся сквозь ужас и ночь, и почти достал… Это оказалось единственной победой. Охотник выдернул из-за плеча одну из рукоятей, и ременной бич со свистом развернулся в воздухе. Увесистый камень взлетел в дождь и морось, и едва не размозжил голову Девоне.

— Пойдем, — скучно повторил Сырой Охотник, не глядя на отскочившего трупожога. Скил плотно зажмурился и сделал шаг вперед. Потом еще один. Он шел умирать. Жить было очень страшно.

— Стой, Скилли! — в хриплом выкрике Упурка прозвенела такая властность, что даже на холодном лице Сырого Охотника мелькнул отсвет равнодушного интереса, мелькнул и погас. — Стой и смотри! Только смотри… Забудь обо мне, забудь о себе — смотри, парень! Иначе…

Скил плюхнулся в возмущенно брызнувшую лужу, и внезапный холод помог ему разлепить веки. Он уже не боялся. Почти совсем не боялся. Он только подозревал, что сумасшествие Девоны заразное, но в целом ему было не до того. Он — смотрел.

Темнота за спиной безумца раскрылась одним-единственным взглядом, но и его оказалось достаточно. Девона глубоко вдохнул влажный ночной воздух, поежился, лопатками ощутив ждущий внимательный мрак, и опустил болевшую руку, которую до того прижимал к груди, как младенца. Боль его теперь не интересовала; и дождь притих, садясь рядом с застывшим Скилом.

Он вошел в образ.

Как нож в подогнанные ножны.

…Как ходит Сырой Охотник? Кончиком носка непрерывно пробуя землю, текущую под ногами, словно в поиске невидимых ям и выбоин; чуть проскальзывая вперед при переносе веса, плавно, вкрадчиво, незаметно — змеиные, переливающиеся, ядовитые движения…

…Когда выходит Сырой Охотник? Он выходит в дождь, в непрестанную морось, когда людьми овладевают уныние, тоска от серого падающего крошева; и от тоски человеку скучно бежать, драться, нарушать бесконечное хлюпающее однообразие…

…Что любит Сырой Охотник? Он любит дерево, и ремни, и шнуры; и не любит металл, потому что металл легко ржавеет, и его трудно достать, и им легко убить — случайно, нехотя; а дерево так уютно ложиться в ладонь, и ремень послушно свивает свои кольца, и…

…Как нападает Сырой Охотник?

…Как?!

Занавес.

Ваш выход.

Скилъярд так и не понял, что произошло. Только что он добросовестно таращился на две замершие фигуры — и вот уже Охотник медленно оседает на землю, тщетно ища опоры в нелепо вывернутом колене, хватаясь за дождь; и ставший ужасно толстым локоть Упурка на мгновение прилипает к его виску, сбивая легкомысленный пегий берет.

Трупожог вскочил и кинулся к Девоне, склонившемуся над лежащим человеком. Из-под затылка Охотника вытекала кровь. Нет, не кровь… Грязная, раздавленная редиска.

— Да как же… — запричитал Скилъярд, бессмысленно хлопая Упурка по спине. — Да что же… Девона, миленький, ты ж убил его, честное слово…

— Нет, — Девона не обернулся. — Не убил. Он же сюда ловить нас пришел. Ну и я его, значит… Поймал. Гляди, Скилли, какие палки! Здорово придумано, однако, попрошу потом, пусть научит…

Охотник вздрогнул и открыл глаза. Девона ободряюще помахал перед ним одной из хитрых палок. Скил еле увернулся.

— Вставай, — сказал безумец. — Пошли.

— Куда?! — лицо Охотника стало совершенно обалдевшим, и от этого каким-то очень человеческим.

— Как — куда? Ты ж нас в каризы вести собирался… Так давай, веди.

— Не вас. Тебя…

— Ничего, ничего, мальчик со мной. Давай, Скилли, помоги человеку подняться. Ишь ты, чего у тебя тут понапихано… Дай понесу…

И тут Скилъярд окончательно убедился в том, что окружающий мир сошел с ума.

От Девоны заразился.

…Это был маленький круглый зал в одном из переходов капища Сай-Кхон; маленький зал с низким провисающим потолком, и в конце его была — Дверь.

Это были развалины горного храма на перевале Заррах, и за спиной каменного идола с оплавленным лицом была — Дверь.

И в покосившейся пагоде с узорчатой крышей, пагоде, затерянной в визжащих джунглях Калорры; в полумраке резьбы деревянных стен первого этажа была — Дверь. И во многих мирах, во многих местах и временах, была — Дверь; я толкнул легко поддавшиеся створки, и все эти двери открылись.

За дверью была бездна, и бездна была — живая! Мириады глаз, распахнутых, жаждущих, зовущих; беззвучный крик плавился, распадался в подмигивающей бесконечности, и пена ресниц дрожала на накатывающемся валу бездумных зрачков. «Ты — наш!» — смеялась бесконечность, «Ты — мой! Мой…» — взывал каждый взгляд, «ты, ты, ты — дай…»

В последний момент я отшатнулся от бестелесного зрительного зала, зала-зомби, ненасытного и высасывающего душу; и спина ощутила пористый камень дверного проема.

Мы узнали тебя, пели глаза, мы узнали тебя, играющий человек, щеголь, примеряющий души и образы, бродячий лицедей, меняющий собственное «я» на разменную монету чужих слов и жестов; мы узнали тебя, и приветствуем, и…

— Кто вы?! — вопрос упал в бездну; и круги пошли по алой кипящей лаве…

Мы — бездна, смеялись глаза, мы — Бездна Голодных глаз, мы — несыгранная роль; мы — ненаписанная пьеса, мы — сущность, не получившая существования; выпусти нас, человек — и мы будем статистами в твоем бенефисе, и миры лягут подмостками к твоим ногам, и солнца станут тебе прожекторами; и ты получишь роли, перед которыми снимут шляпы гении… Смотри, человек!…

…Пыль осела, стали ясно различимы звериные скулы вождя, сидящего на гнедом коне, приплясывающем от нетерпения, смолкли отрывистые вопли шаманов — и в открывшийся простор, свободный от Черного ветра, пошли упурки. Я наклонился и подхватил с земли слишком короткий и легкий для меня меч Аль-Хиро, понимая в последние секунды, что бежать и говорить я еще смог, но говорить и рубиться не может никто. И, ныряя под копыта ржущих лошадей и снимая с седла особенно рьяного воина, я знал, какие гибельные силы выходят сейчас из-под контроля; и удивлялся, уворачиваясь от стрел, удивлялся, рубя руки и головы почему этот мир еще цел… Передние ряды стали изгибаться полумесяцем, и в центре дуги мелькал маленький узкий меч, и никто не мог пройти через неподвижно лежащую девушку и старика, пытающего приподняться на локте. Крылья ревущего полумесяца смыкались все глубже, осатаневший мир почему-то стоял, и лишь когда справа от меня рухнул огромный разъяренный кочевник, уже достававший мою спину длинным кривым клинком — я понял причину равновесия…

— Смотри, человек! Смотри! Смотри же!!

…Я никак не мог сосредоточиться на реальности совершавшегося, и даже озноб от прохлады, казалось, принадлежал не мне, а кому-то другому, далекому, идущему между плитами, вглядывающемуся в полустертые имена древних владетелей, блестящих кавалеров, кокетливых дам в сгнивших оборках, чьи последние потомки ковыряют сейчас землю в Скиту Отверженных, добывая нелегкий хлеб свой в тени Знаков, Слов, Печатей… Страх поднимался во мне скрипом черной крышки с золотыми вензелями по крошащемуся лаку; дикое ожидание посеревших костей и мрачной ухмылки безгубого рта, ожидание бледных извивающихся нитей в полуразложившихся останках…

Воздушно-белое платье колыхнулось в подкравшемся ветре, он растрепал белые волосы, тронул белые нити жемчуга, белые губы; и мрамор измученного лица ожил огромными кричащими глазами. «Уходи! — кричали глаза, — уходи… У тебя всего одна…»

Одна. И я, урод, живущий в последний раз, добровольно переступаю порог свежевырытой земли, становясь Жившим в последний раз, становясь… Обними меня, призрак ночи, ошибка моя, кровь моя, бедная мечущаяся девочка в такой бестолковой вечности…

— Нравится?! Тебе нравится, человек! Смотри еще! Еще!…

…Я так и не понял, заснул я в конце концов или нет. Я медленно открыл глаза — и прикрыл их ладонью, защищаясь от внезапного света. Обе свечи у изголовья горели ровными желтыми язычками, хотя я готов был поклясться, что не прикасался к огниву. С недоумением перевел я взгляд на идола, рассчитывая на обещанные перемены в его гримасе и втайне боясь их. Идол стоял на месте, и в плавящемся выражении его жуткого лица ничего не изменилось. Алтарь, Книга Небытия, безразличие камня и неизвестно почему горящие свечи…