Степан Разин (СИ) - Шелест Михаил Васильевич

— О! — осенило меня. — Можно «держалку» сделать из веточки, в которой выбрать сердцевину и туда воткнуть серебряный «стерженёк». Хм! Неплохая идея!

Но, помнится, запись серебром не стирается. Она сначала имеет серо-голубой цвет, потом становится коричневой, и не стираемой. Хм! Как раз годится для таблицы мер и весов.

Кстати, можно поколдовать с цветными грифелями и мелками. Рисовать-то чем-то надо. Краски разводить? Так это целая процедура. А так… Мела я немного набрал. Найти любой цветной пигмент, растолочь мел, смешать с пигментом, развести водой, отформовать и высушить. Я уже сейчас иногда позволял себе рисовать на тареле. Очень удобный для рисования предмет.

Вспомнив про рисование, я вытащил из под палубных досок тарель и мел, для которого сшил специальный мешочек. Отец стоял у борта с очень выразительным лицом, прищуренными глазами вглядываясь вдаль, и я очень быстро набросал его полупрофиль. Тимофей, почувствовав на себе моё внимание, оглянулся.

— Всё балуешь? — спросил он беззлобно. — Что сейчас намалевал?

До этого я позволял себе рисовать лишь проплывающий мимо нас берег и деревья с кустами. Людей рисовать опасался. Слышал я про некое «табу» в изображении лиц.

— Тебя, тятя, — сказал я и развернул тарель изображением к атаману.

На эти слова обернулись Фрол и один из казаков, сидевших на вёслах.

— Матерь божья, — воскликнул Фрол, а казак присвистнул и осенил себя крестом.

— Ты, что творишь? — возмутился атаман.

— Как живой, — произнёс испуганно Фрол.

— Я и так живой! — буркнул Тимофей. — А ну, дай ка.

Я неуверенно передал «портрет» отцу. Мел — это даже не карандаш, но эскиз получился удачным.

— Надо же! — мотнул головой атаман. — Ты как додумался нарисовать батьку? Ты знаешь, что сие — есть колдовство? Сюда сейчас все шайтаны слетятся.

Меня удивило, что Тимофей Разин говорил эти слова улыбаясь.

— Просто, ты так ладно стоял. Так… Одухотворённо смотрел…

— Кхм! — кашлянул Тимофей. — Одухотворённо.

Он что-то очень тихо забормотал по-персидски. Фрол закрыл уши руками и отвернулся.

— Всё! — выдохнул с облегчением Тимофей. — Теперь не страшно.

— Что ты сделал? — спросил я.

— Теперь никто не сможет использовать «это», чтобы навредить мне, — ответил атаман.

— Очень похоже, да? — громко спросил он Фрола.

Тот, отнял ладони от ушей и кивнул, почти с ужасом глядя на меня.

— Никогда не малюй меня, — сказал он. — Я не могу колдовать, как батька.

— А я говорю тебе, учись.

— Не хочу! — твёрдо сказал и нахмурился Фрол.

— Дурак ты, — скривился Тимофей. — Никакое это не колдовство. Это то, что ведали наши пращуры.

Потом отец обратился ко мне.

— А парсуну сию ты смоешь, но только той водой, что я тебя дам. Вот встанем вечерять и смоешь. Ладно?

— Ладно, — согласился я.

[1] Эта история, в действительности имела место, и на автора произвела сильнейшее потрясение. Оттого автор вставляет её в свои произведения к месту и не к месту.

[2] Фатиха — открывающая молитва в исламе.

Глава 10

Оказалось, что если прочитать какое-то заклинание до рисования портрета, то портрет можно даже показывать всем подряд. Так делали персы. Это у них Тимофей научился колдовству. У них и у своей молодой жены, матери Стёпки.

Я не знал, но оказалось, что слово «маг» — это персидское название касты жрецов, ранее бывшим одним из племён медийцев. Они исповедовали зороастризм признававшие Заратуштру своим пророком. Сами себя они называли «авестами», о чём и сообщил мне Тимофей, сказав, что моя мать была атраванкой из «авест», проживающих на южном побережье Каспийского моря. И пояснил, что атраваны — это персидские жрецы.

А ещё оказалось, что русское ведовство и атраванская магия во многом схожи обрядами. Кто у кого что перенял, — тайна покрытая мраком, но то, что Иран прородина Ариев, я слышал. А ещё читал, что не Иран прородина Ариев, а Россия. Но сейчас мне на эти домыслы было наплевать. Главное, что я понял, это то, что портреты рисовать было можно, если прочитать заклинание, которое Тимофей мне прочитал, а я выучил.

После этого я смело рисовал портреты казаков то мелом, то угольками на побелённом днище тарели. Надо было «набивать руку». Всё-таки они были чужими, эти руки… Одновременно я раздумывал, как сохранить рисунки и придумал покрывать их рыбьим клеем. Однако тот рассыхался и трескался.

Тогда мне вспомнилось, как мой отец в девяностых годах, когда в магазинах не было никаких строительных материалов, а в доме не было денег, сам варил пропитку для досок из канифоли, пчелиного воска, скипидара и какого-то растительного масла.

Канифоль, скипидар, воск и льняное масло, как я знал, казаки везли на продажу в Персию. Осталось только как-то выцыганить это всё у Тимофея.

Его новый портрет, восстановленный мной по памяти и испорченный рыбьим клеем, расстроил Тимофея. Я посетовал, что хотел сделать как лучше, но рыбий клей не подошёл.

— Мне бы такой лак, как иконы покрывают, — намекнул я. — Но где его взять?

— Иконы? — не понял атаман. — Ты хочешь из моей парсуны икону сделать?

— Не-е-е… На иконах святых рисуют. Ты же не святой?

— Да, какой там, «святой»! — рассмеялся Тимофей.

— Ну, вот. А рисунок с парсуной можно кому-то подарить на память. Вон, казаки уходят на войну, а дети их даже и не знают батькиного лица. А так бы висела парсуна на стене, они бы помнили.

Тимофей почесал пятернёй бороду.

— Есть резон, — сказал он. — Есть лак, коим покрывают деревянную посуду, что умельцы на станках точат. Я видел в Заволжье в лесах их токарни, что от водных мельниц крутятся. Крепкий лак они варят. Только не знаю из чего.

— Знамо из чего варят, — сказал один из гребцов. — Из канифоли. Для того и делают канифоль, а мы продаём персам. Те ею меблю покрывают. Трон шаха вилел? Ты сказывал, что он деревянный, а блестел как янтарный. Вот им и покрыт трон. Лаком-то. Я сам точил посуду. Знаю. Не вру.

— Канифоль? — нахмурился Тимофей. — Везём мы канифоль. А ты сможешь сварить такой лак?

— А что ж не сварить? — скривился гребец, продолжая размеренно двигаться кожаными штанами по скамье. — И скипидар, и масло у нас тоже найдётся. Мне тоже по сердцу пришлось то, что сказал твой Стёпка. Всё одно кого-то отправим же с деньгами из Астрахани до дому, до хаты. Вот пусть и отвезут жинкам наши парсуны. Вот ведь удивятся. Подумают, что в Персии такое чудо робится. А то твой Стёпка, хе-хе, рисует угольком.

— Можно и охрой, да долго сохнуть будет, — сказал я.

— Углем и мелом ладно получается, — сказал Тимофей и приказал. — Достанешь всё, что надо и сваришь лак.

Так и сделали. Мне и делать ничего не надо было. Трифон, так звали казака, сам растолок канифоль, разбавил её скипидаром, сделал из двух котлов 'водяную баню, в ней разогрел смесь и добавил в неё воск и масло. Лак получился — что надо.

Потом я подумал, отлил приготовленный лак в заранее приготовленный деревянный горшок с плотно пригнанной крышкой, а в остатки лака высыпал имевшуюся у меня охру, добытую тоже у казаков. Добавив ещё скипидара, я варил смесь до приобретения ею характерного коричнево-оранжевого цвета.

Получив свою первую нитроэмаль, я начал рисовать портреты наскоро сооружённой беличьей кисточкой, выщипанной мной из гнилой шкурки, подаренной отцом. Портреты получились почти миниатюрными и очень понравились казакам

Я почти всех, с кем плыл в одном струге, знал в лицо и рисовал, в основном, по памяти. Молва о парсунах разлетелась по войску, словно ветер по степи. Ко мне стали приставать другие казаки, но Тимофей писать чужих забесплатно запретил. Оказалось, что с нами шли и казаки с Хопра, и с других леворучных притоков Дона.

Цену за мою работу отец заломил немалую. Целую копейку, за которую можно было купить курицу, или десяток куриных яиц. Но меньше и денег-то в обиходе не было. А я бы, честно говоря, брал больше, что и намеревался делать, освоив многоцветную технику письма. К прибытию в Астрахань мной было нарисовано почти сто портретов, деньги от которых я отдавал отцу, оставив себе только одну, честно сказав об этом Тимофею.