Сон Императора (СИ) - Сембай Андрей

Он положил трубку. Механизм подавления, который он создал, начал работать на полную мощность. Теперь всё зависело от того, нажмет ли царь на спусковой крючок. Иванов был почти уверен, что нажмет.

Часть III: Путиловский завод, литейный цех №2. 16 февраля. Утро.

Утренняя смена только началась, когда по цеху пробежал слух, перекрывающий грохот машин: «Нормы снова повышают! Паек урезают! С завтрашнего дня!». Сначала это был шепот, потом — гул. Люди отрывались от станков, собирались в кучки. Мастера пытались разогнать их, но их голоса тонули в нарастающем рокоте негодования.

Дядя Миша, с лицом, почерневшим от сажи и гнева, влез на ящик с формовочной землей.

— Братцы! Дослушали! Теперь нас, как скотину, на убой гонят! Двенадцать часов в этом аду — мало! Хотят тринадцать! А паек — вот так! — он показал сжатый кулак. — И это — для фронта, говорят! А мы что, не люди? У нас семьи! Дети орут от голода! А они нам — меньше хлеба, больше работы! Да и контроль этот проклятый... каждый день, как в тюрьме, обыскивают! Довольно!

Его слова падали на благодатную почву. Месяцы накопленной злобы, страха, унижения прорвались наружу. Кто-то крикнул: «Не выходим на смену! Бастуем!». Другой: «Требуем директора!». Третий, уже отчаянно: «Долой войну! Долой царя!».

Инженер Соколов, услышав шум, бросился в цех. Он увидел бушующее море лиц, сжатых кулаков, исковерканных яростью ртов.

— Люди! Остановитесь! — закричал он, пытаясь перекрыть гул. — Это безумие! Вы знаете, что теперь за забастовки?!

— Знаем! — повернулся к нему молодой рабочий Васька, с лихорадочным блеском в глазах. — Расстрел! Так уж лучше от пули умереть сразу, чем так медленно с голоду и надрыва! Может, хоть напугаем их!

В этот момент снаружи, со стороны проходной, донесся новый звук — не грохот машин, а мерный, зловещий топот. Тяжелый, ритмичный. И лязг. Лязг оружия, подсумков, сапог по булыжнику.

— Солдаты! — пронесся испуганный шепот.

В широкие ворота цеха, рассчитанные на вывоз готовой продукции, вошел отряд гвардейцев Преображенского полка. Около пятидесяти человек. Винтовки с примкнутыми штыками. Лица молодые, но жесткие, отрешенные. Во главе — незнакомый Соколову офицер в чине капитана.

— Внимание! — крикнул капитан. Его голос резко прозвучал под высокими сводами цеха. — По приказу командующего Петроградским военным округом и министра внутренних дел! Незаконное собрание и призывы к прекращению работы на оборонном предприятии в военное время расцениваются как саботаж и государственная измена! Немедленно разойтись и приступить к работе! Неподчинение будет караться по законам военного времени!

Наступила мертвая тишина. Грохот машин затих — кто-то выключил главный привод. В тишине было слышно тяжелое дыхание сотен людей. Дядя Миша, всё ещё стоя на ящике, смотрел на солдат, потом на своих товарищей. Он видел в их глазах страх, но и дикую, животную решимость.

— Нас и так казнят! — выкрикнул он. — Каждый день казнят работой и голодом! Не уйдем! Требуем...

Он не успел договорить. Капитан махнул рукой. Десять солдат сделали шаг вперед, подняли винтовки.

— Предупредительный залп! По фронтону! Пли!

Раздался оглушительный грохот. Пули ударили в кирпичную кладку под самой крышей, посыпалась штукатурка и пыль. Несколько женщин, работавших у конвейеров, вскрикнули. Люди в панике бросились врассыпную, но пути назад не было — солдаты перекрыли ворота.

И тогда случилось то, чего, видимо, не ожидал ни капитан, ни сами рабочие. Огромный, двухпудовый гаечный ключ, брошенный чьей-то отчаянной рукой, полетел в солдат. Он ударил одного в каску, тот зашатался. Это был искра.

— Бей их! — заревел кто-то. И толпа, уже не думающая, а движимая слепой яростью и адреналином, ринулась вперед. Не на штыки — они были ещё далеко, — а на первых солдат, пытаясь их окружить, вырвать оружие.

— Огонь на поражение! — скомандовал капитан, и в его голосе впервые прозвучала паника. Он не ожидал такого яростного сопротивления.

Следующие залпы были уже не в воздух. Сухие, короткие хлопки. Дым. Крики — уже не гнева, а боли и ужаса. Соколов, прижавшийся к станку, видел, как падают люди. Одного, молодого парня, ударило в грудь, и он отлетел назад, как тряпичная кукла. Другого, пожилого, — в живот, и тот сел на пол, смотря с недоумением на расплывающееся красное пятно на грязной робе. Дядя Миша слетел с ящика, хватаясь за плечо.

Солдаты, дисциплинированные, продолжали стрелять. Толпа дрогнула, попятилась, а потом обратилась в бегство, давя друг друга в узких проходах между станками. Через минуту в цеху остались лежащие тела, лужи крови, смешанной с машинным маслом, и солдаты, которые перезаряжали винтовки дрожащими руками. Капитан, бледный как смерть, отдавал приказы оцепеневшим мастерам: «Убрать... раненых... доложить...».

Соколов стоял, прислонившись к холодному металлу станка. Его тошнило. В ушах звенело от выстрелов. Он смотрел на тело молодого рабочего, того самого Васьки, который кричал о пуле. Теперь он лежал, уткнувшись лицом в цементный пол, и из-под него растекалась темная, липкая лужа. Соколов понял, что только что видел начало чего-то страшного. Не локального инцидента. А начала конца. Крови пролито. И её уже ничем не смыть.

Часть IV: Позиции 5-й армии Северного фронта. 17 февраля. Вечер.

Землянка командира 17-го Сибирского стрелкового полка, полковника Кутепова, была затянута сизым табачным дымом. Сам Кутепов, коренастый, с бычьей шеей и жесткими глазами, слушал доклад командира батальона, капитана Свечина. Тот докладывал о готовности к предстоящему наступлению, но в его голосе звучали фальшивые нотки.

— ...личный состав укомплектован, оружие проверено, боеприпасы... — Свечин запнулся.

— Что «боеприпасы»? — прищурился Кутепов.

— Боеприпасы выданы по норме. Но, господин полковник, настроение в ротах... тревожное. Солдаты говорят. Говорят, что опять гонят на убой. Что это наступление — бессмысленное. Что обещанной земли они не увидят, а вот смерти — пожалуйста. Слухи идут из тыла... о расстрелах, о голоде.

Кутепов хмыкнул.

— Слухи. Солдатская болтовня. Разложи им всё по полочкам. За родину, за царя, за землю. А кто будет бунтовать — того по законам военного времени. У нас приказ. Мы его выполним. Или умрем. Или победим.

Но на следующий день, когда началась практическая подготовка — марш-броски на позициях, разведка боем, — в одной из рот, состоящей в основном из запасников, призванных с Урала, случился скандал. Солдаты отказались выходить из блиндажей на учения, мотивируя это усталостью и нехваткой питания. Молодой подпоручик, пытавшийся их поднять, был грубо осмеян. Когда на место прибыл капитан Свечин с командой офицеров и взводом надежных старослужащих, ситуация накалилась.

— Мы не пойдем, — мрачно сказал один из зачинщиков, бородатый солдат с орденом Святого Георгия на груди. — Надоело. Воевали, воевали... а конца не видно. И тут нам опять... на смерть. Лучше уж здесь пристрелите.

Свечин, зная о событиях в Петрограде, понял, что мягкостью не обойтись. Он приказал арестовать зачинщиков. Те оказали сопротивление. Завязалась потасовка. Кто-то из солдат выхватил винтовку и выстрелил. Пуля ударила одного из старослужащих в ногу. После этого всё покатилось в ад.

Поднятые по тревоге верные части окружили блиндаж. Бунтовщиков, человек сорок, вывели силой. Полковник Кутепов, явившийся на место, был вне себя. Это был прямой удар по дисциплине накануне наступления.

— Военно-полевой суд! Немедленно! — рявкнул он. — Всем зачинщикам — расстрел! Остальных — в штрафную роту! Завтра же на самые опасные участки, на минное поле первыми!

Суд длился час. Пятерых, включая бородатого георгиевского кавалера, приговорили к смерти. Остальных — к штрафникам. Приговор привели в исполнение на рассвете, перед строем всего полка. Пятеро стояли у стенки полуразрушенного сарая. Они уже не сопротивлялись. Бородач с орденом смотрел куда-то вдаль, на восток, где всходило багровое зимнее солнце. Залп. Тела дернулись и рухнули.