Принц Галлии - Авраменко Олег Евгеньевич

— Да, — кивнул Эрнан. — Сейчас он гостит у меня в замке.

— Ясно. — Герцог немного помолчал, предаваясь мрачным раздумьям, потом спросил: — Филипп рассказывал о моем письме?

— Да.

Снова молчание.

— Ну что ж, — наконец заговорил герцог. — Это вполне естественно. Было бы глупо с моей стороны надеяться, что он мигом позабудет обо всех обидах и сразу же явится ко мне. Для этого Филипп слишком горд и самолюбив… Впрочем, кто бы не обиделся, если бы его, точно шелудивого пса, прогнали из родного дома. Не знаю, сможет ли Филипп простить мне это… и все остальное тоже.

В словах герцога было столько горечи, что растроганный Эрнан не сдержался:

— Филипп не злопамятен, монсеньор, и не таит на вас зла. — Затем он все же добавил: — А Господь милосерден.

Герцог тяжело вздохнул:

— То же самое сказал мне на прощание Филипп. Но тогда я не прислушался к его словам, я вообще не желал слушать его. И лишь потом, когда он уехал в Кастилию, я начал понимать, как много он для меня значит… Да простит меня Бог, я не любил ни одного из своих детей, а Филипп и вовсе был у меня на особом счету. Но вместе с тем, сам того не подозревая, я очень дорожил им и где-то в глубине души всегда им гордился. Филипп был отрадой для моего отцовского самолюбия, ведь Гийом и Робер… Что толку скрывать: я стыдился их обоих, особенно Гийома. — Герцог угрюмо посмотрел на Эрнана. Однако в его взгляде не было ни враждебности, ни осуждения, ни порицания, а была лишь слепая покорность судьбе. — Теперь Гийом мертв, и мне приходиться стыдиться только одного сына — Робера. По правде говоря, я даже рад, что он уехал в Марсан. Издали его пороки не так бросаются мне в глаза.

Герцог снова умолк, плеснул в свой кубок немного вина и выпил.

— А вот Филиппа мне не хватает, — задумчиво произнес он. — Почти семь лет мне понадобилось, чтобы понять это. Почти семь лет я потратил на борьбу с собой и со своей гордыней — ведь именно я должен был сделать первый шаг к примирению.

— И вы его сделали, монсеньор, — сказал Эрнан.

— Да, сделал. Но не слишком ли поздно? Я так долго и упорно отталкивал от себя Филиппа, что, боюсь, он не сможет и не захочет вернуться ко мне… как мой сын. Он будет здесь жить, будет моим наследником — но не сыном.

— Уверяю вас, монсеньор, вы ошибаетесь, — убежденно ответил Шатофьер. — Филипп по-прежнему относится к вам с глубоким почтением. И кстати, коль скоро мы заговорили о наследстве. Как я понял, вы не только признаете Филиппа своим наследником, но и намерены передать ему во владение Беарн.

— Ах, это! — небрежно произнес герцог, будто речь шла о каком-то пустяке. — Да, я уступлю Филиппу Беарн с Балеарами, а также сделаю его соправителем Гаскони. Я не хочу, чтобы он находился подле меня только в ранге наследника, на положении мальчика на побегушках. После всего, что случилось семь лет назад, для него такая роль была бы унизительной.

«Это уж точно», — подумал Эрнан.

— А что касается меня, — продолжал герцог, — то я с радостью переложу часть государственных забот на его плечи. Я уже стар, а он молод и энергичен, да и способностей ему не занимать. По моим сведениям, он отлично справляется с Кантабрией и уже зарекомендовал себя Кастилии как зрелый государственный муж.

— Он зарекомендовал себя еще здесь, в Гаскони, — заметил Эрнан. — Когда сумел привлечь на свою сторону большинство вельмож и сенаторов.

Это уже был удар по лежачему. Герцог натянуто улыбнулся и перевел взгляд на Габриеля, который за все это время не обронил ни слова и лишь внимательно слушал их разговор. Он чувствовал себя неуютно в присутствии одного из самых могущественных князей католического мира.

— Господин де Шеверни, — мягко заговорил герцог. — Если не ошибаюсь, шесть лет назад вы несколько месяцев гостили у Филиппа в Кантабрии. Или это был ваш старший брат?

— Это был я, монсеньор, — ответил Габриель. — Я старший из братьев. В сентябре сорок пятого года я приехал по приглашению вашего сына в Сантандер и пробыл там до весны сорок шестого.

— То есть, до смерти вашей сестры?

— Я уехал через месяц после того, как она умерла. Вернее, явился отец и забрал меня. Он обвинил господина графа в смерти Луизы и… — Габриель глубоко вдохнул, набирая смелости. — Прошу прощения, монсеньор, но он считает, что это у вас вроде семейной традиции… мм… когда жены умирают при родах.

Герцог помрачнел, но не обиделся.

— Возможно, ваш отец прав, юноша, — глухо произнес он. — Ведь в Писании сказано, что грехи родителей искупают дети. И поверьте, я глубоко скорблю, что кара Божья обрушилась на вашу сестру, ни в чем не повинную девушку… — Герцог помолчал, думая о том, не затем ли Эрнан привел к нему Габриеля, чтобы заставить его испытывать угрызения совести. — А после этого вы больше не виделись с Филиппом?

— До вчерашнего вечера нет.

— Я слышал, что вы были очень дружны.

— Смею надеяться, монсеньор, что ваш сын до сих пор считает меня своим другом. Все эти годы мы с ним регулярно переписывались, хотя мой отец был против. Когда до нас дошли слухи о… о поведении господина графа, он расценил это как оскорбление памяти Луизы, и настоятельно требовал, чтобы я порвал с ним всякие отношения.

— Но вы не сделали этого?

— Нет, монсеньор. Я пошел против воли отца, потому что не разделял его мнения о вашем сыне.

Герцог тяжело вздохнул.

— Да, безусловно, ваш отец слишком категоричен. Образ жизни Филиппа достоин осуждения, не спорю, но такой уж он по натуре своей. Среди людей нет безгрешных, у каждого человека есть свои недостатки, и любвеобильность Филиппа… будем откровенны, распутность — его несомненный порок. Боюсь, что это у него в крови, от рождения.

Разомлевший от выпитого вина, Эрнан хитро усмехнулся. По возвращении в родные края он первым делом навестил Гастона д’Альбре, и они очень приятно скоротали вечер, смакуя пикантные историйки про толедского щеголя и повесу дона Фелипе из Кантабрии.

— Что верно, то верно, — произнес Шатофьер. — Филипп с самого детства был отъевленным сердцеедом, и ему ничего не стоило вскружить любой барышне голову. А уж в Кастилии он разошелся вовсю. Между прочим, сплетники поговаривают, что даже Констанца Орсини не устояла перед его чарами.

Герцог с трудом спрятал улыбку.

— Сомневаюсь, — сказал он. — Филипп очень дружен с принцем Альфонсом и очень уважает его, чтобы соблазнить его жену. Это маловероятно.

— А вот насчет Марии Арагонской никаких сомнений нет, — продолжал гнуть свою линию Эрнан. — Не зря же принц Фернандо де Уэльва так взъелся на Филиппа. Еще бы! Ведь по милости вашего сына у него выросли отакенные рога. — И Шатофьер поднял к верху руки, показывая, какие именно. — Но, бесспорно, самая громкая победа Филиппа, это принцесса Бланка. Рассказывают, что с королем едва удар не приключился, когда он узнал о грехопадении своей старшей дочери.

Герцог кивнул:

— Да, слыхал я, что был отменный скандал. Впрочем, об этом романе так много говорят и говорят столь разное, что я даже не знаю, чему верить, а чему нет; трудно понять, где кончается правда и начинается вымысел. Так, по моим сведениям, Филипп собирался жениться на Бланке; о серьезности его намерений свидетельствовал хотя бы тот факт, что осенью он испрашивал у святого отца разрешения на этот брак. И вдруг я узнаю, что король как-то впопыхах выдал Бланку за графа Бискайского. Вот уж не пойму зачем? — Герцог недоуменно пожал плечами. — Жаль, конечно, очень жаль. Бланка была бы отличной партией для Филиппа. Говорят, она хороша собой, умна, порядочна. К тому же отец сделал ее графиней Нарбоннской — еще когда прочил в жены Августу Юлию Римскому.

— М-да, славное приданное, — согласился Шатофьер. — Было бы весьма заманчиво присоединить Нарбонн к Гаскони. Если когда-нибудь Филипп вздумает потеснить своего дядю с престола, то он пожалеет, что в свое время не женился на принцессе Бланке.

Герцог испытующе поглядел на Эрнана, но от комментариев воздержался.