Врач из будущего (СИ) - Корнеев Андрей

— Борисов! — раздался резкий голос профессора Анатолия Игнатьевича, человека в потертом, но безупречно чистом костюме.

— Если вы уже усвоили сегодняшний материал, проиллюстрируйте нам механизм действия сальварсана.

Лев вздрогнул. Механизм? Он знал, что это соединение мышьяка, что оно как-то борется с сифилисом, но подробности… Он видел, как профессор смотрит на него через очки, и в его взгляде — не злоба, а усталое разочарование.

— Я… не совсем готов, Анатолий Игнатьевич.

— Жаль, — сухо ответил профессор и перевел взгляд на другого студента.

— Препарат, между прочим, Нобелевской премии удостоен. Не мешало бы знать.

Прозвучал звонок. Студенты поднялись с мест, задвигали стульями. Лев почувствовал, как накатывает волна усталости. Нужно было бежать в библиотеку, нужно было конспектировать, нужно… Он резко встал и, не глядя по сторонам, зашагал по коридору. В голове стучала одна мысль:

— «Успеть, успеть, успеть».

Коридор был широким, с высокими потолками, но от этого не казался просторным. Его заполняла толпа студентов — кто в военной форме, кто в гражданской, но одинаково бедной одежде. Лев, пробираясь сквозь нее, не заметил мокрый, темный участок пола у стены, где только что прошлась уборщица с тряпкой и ведром. Его нога резко поехала вперед.

Он не успел даже вскрикнуть. Нелепо взмахнув руками, он поскользнулся и полетел навзничь. Затылком он пришелся точно о выступ массивного дубового плинтуса, шедшего вдоль стены.

Раздался тот самый, глухой костяной щелчок.

Темнота нахлынула мгновенно, без всяких мыслей. Последнее, что он увидел, — это испуганные лица однокурсников и очки профессора Анатолия Игнатьевича, склонившиеся над ним.

Часть 3: 1932 год. Иван Горьков?

Сознание вернулось к нему не светом, а болью. Тупая, раскатистая волна, бьющая в затылок с каждым ударом сердца. Иван Горьков открыл глаза, и первое, что он увидел, — это потолок. Не ровный, побеленный потолок его панельной хрущевки, а высокий, с отслаивающейся штукатуркой, с трещиной, извивавшейся, как река на древней карте. По углу ползла серая паутина.

— Где я? — хотел он спросить, но из горла вырвался лишь хриплый стон.

Он попытался приподняться на локтях, и тело отозвалось протестующей ломотой. Но это было не его тело. Руки — более длинные, костлявые. Кожа гладкая, без знакомых шрамов и пигментных пятен. Он сжал пальцы в кулак — сила была чужой, непривычной.

— Лёв, очухался? — раздался голос справа.

Иван резко повернул голову (еще одна вспышка боли в виске) и увидел молодое, румяное лицо с коротко стриженными волосами и добрыми, немного простоватыми глазами. Парень сидел на соседней койке, застегивая серую гимнастерку.

— Мать-то твоя вчера приходила, пока ты без памяти валялся, — продолжал парень, не дожидаясь ответа.

— Молока оставила, хлебца. Говорит, пусть оклемается. Просила присмотреть за тобой.Иван уставился на него, не в силах вымолвить ни слова. Его мозг, отточенный годами диагностики, лихорадочно работал.

— Белая горячка? Кома? Передоз? Но симптомы не сходились. Галлюцинации не были такими… тактильными. Он чувствовал шершавую ткань одеяла на коже, вдыхал воздух, насыщенный странными запахами.

Он огляделся. Комната была огромной, похожей на казарму. Рядом стояли железные кровати с тонкими тюфяками, застеленные серыми одеялами. Посередине — длинный стол, заваленный книгами, бумагами и крошками черного хлеба. На стене висел портрет Ленина, смотрящего куда-то в сторону. Из окна, завешанного простой тканью, лился бледный свет зимнего ленинградского утра.

Запахи… Это был настоящий коктейль. Вонь дешевого табака, смешанная с запахом пота и влажного сукна. Кисловатый дух немытого пола. И снова — навязчивый, лекарственный запах карболовой кислоты.

— Леша, — наконец выдавил Иван, прочитав имя на спинке соседней кровати. Голос прозвучал чужим, более высоким.

— Ну, я и есть, — ухмыльнулся сосед.

— А ты кто? Только не говори, что память потерял. Профессор Анатолич такую лекцию прочитает…

Иван закрыл глаза, пытаясь отогнать наваждение. «Успокойся, Горьков. Это просто химия в мозгу. Драка в баре, черепно-мозговая. Сейчас пройдет. Сейчас…»

Но когда он вновь открыл их, ничего не изменилось. Он видел грубые доски пола, тумбочку с жестяной кружкой, свою собственную руку, лежащую на одеяле. Чужую руку.

Паника, холодная и липкая, поднялась из живота к горлу. Он был не в больнице. Он был не в своем времени. Он был не в своем теле.

— Ладно, добрей, — сказал Леша, вставая.

— Я на лекцию бегу. А то опоздаю, меня комсомольское собрание замучает. Ты лежи, оклемывайся. Родителей своих жди, они должны были к утру прийти.

Он вышел, и Иван снова остался один. Он сжал голову руками, пытаясь собрать мысли в кучу. Воспоминания о баре, о падении, о тупой боли… А потом — обрывки других воспоминаний. Чужих. Занятия в анатомичке, строгое лицо отца, теплые руки матери, вкладывающие в его руку стетоскоп… Лев Борисов. Студент-медик. Сын…

Дверь в комнату скрипнула и открылась. На пороге стояли двое.

Мужчина — в форменной гимнастерке темно-серого цвета, без явных знаков различия, но с такой выправкой и строгостью во взгляде, что не оставалось сомнений — военный или чекист. Его лицо было испещрено морщинами, волосы коротко подстрижены. Он смотрел на Ивана оценивающе, без улыбки.

Рядом с ним — женщина. В строгом темном платье, с уставшим, но умным и добрым лицом. В ее глазах читалась тревога. В ее руках была небольшая авоська.

— Ну что, студент, с парашютированием закончил? — раздался твердый, низкий голос мужчины.

— Или решил, что лоб крепче дубового плинтуса?

Иван замер. Он узнал их. Из тех самых, чужих воспоминаний. Борис Борисов. Отец. Анна Борисова. Мать.

— Борис, не усугубляй, — тихо сказала женщина, подходя к кровати. Ее пальцы, прохладные и уверенные, легли на его лоб. Прикосновение врача.

— Сотрясение, скорее всего. Лёва, как ты себя чувствуешь?

Ее взгляд был полон такой искренней заботы, что у Ивана комом подкатило к горлу. Он не помнил, когда к нему в последний раз прикасались с такой нежностью.

— Хорошо… — прохрипел он. — Все хорошо.

Но внутри все кричало. Это не галлюцинация. Слишком детально. Слишком реально. Он видел каждую морщинку на лице матери, каждую затяжку на гимнастерке отца. Он чувствовал запах дешевого мыла от ее кожи и легкий аромат махорки, исходящий от него.

— Голова не болит? — спросила Анна, заглядывая ему в глаза, проверяя зрачки.

— Немного, — соврал он.

— Ничего, заживет, — бросил Борис, все так же стоя у порога. — Главное, чтобы мозги на место встали. Учиться надо, Лев, а не по коридорам кувыркаться. Время сейчас серьезное. Разгильдяйство никому не нужно.

— Борис, — снова мягко остановила его Анна. — Давай оставим нотации. Дай ему прийти в себя.

Она вынула из авоськи бутылку молока и завернутый в тряпицу кусок хлеба. — Вот, подкрепись. Я вечером зайду, посмотрю.

Они поговорили еще несколько минут. Отец — сдержанно и строго, мать — с теплотой и беспокойством. Иван почти ничего не слышал. Он кивал, стараясь выдавить из себя короткие ответы. Его мозг анализировал: интонации, слова, одежду, обстановку. Все сходилось к одному, невозможному выводу.

Наконец, они ушли. Дверь закрылась. Иван остался один в гулкой тишине общежития.

Он медленно поднял перед собой свои новые, чужие руки. Развернул их, сжал кулаки. Он встал с кровати, шатаясь, подошел к маленькому, мутному зеркалу, висевшему на стене. Из него на него смотрел незнакомый юноша. Бледное лицо, темные волосы, прямые брови, испуганные глаза. Лев Борисов.

— Иван Горьков мертв, — тихо сказал он своему отражению.

И тут его накрыло. Не паникой. Не страхом. А холодной, хирургической ясностью. Он провел пальцами по виску, где пульсировала боль. Он был жив. Он был молод. Он был в Ленинграде. И он был студентом-медиком.