Крестоносцы (СИ) - Шопперт Андрей Готлибович

Кузьма с Алексием вслед за Кирдяпой, пригибаясь, цепочкой прошли к кустам указанным и затаились там.

Болотов не пошёл. При его росте и весе бесшумно ступать на валяющиеся под ногами ветки было сложно. Шесть пудов веса без брони. А с бронёй так за семь с лишком.

Вернулись стрельцы через четверть часа. Болотов уже замерзать начал, неподвижно сидя у ствола огромной сосны. Рядом сидел, закрыв глаза, Мазай. Может и спал. А чего, завтра в бой, уставшим и невыспавшимся биться хуже, чем отдохнувшим и выспавшимся.

Мазай сразу поднялся, едва шаги приблизились, и махнул рукой, увлекая разведчиков за собою. Они отошли на пару вёрст и почти уже подходили к монастырю, когда старшина мерич остановился и обернувшись к Кузьме спросил:

— Что скажешь, вой?

— Сажен двадцать. Нормально. Плохо, что несколько человек в лодьях спят.

— И что делать думаете? — продолжал допытываться Мазай.

— Да, ничего. Сами выйдут, уплыть не смогут. Большая часть всё же на берегу. Так и уплывут даже. Всё одно перебьём. Река не широкая. Стрела добьёт легко.

— Ну, с богом тогда, дальше вас Кирдяпа поведёт. А я пойду охотников собирать. Светать скоро уж будет.

Назад стрельцов и гридней вёл всё тот же старик с саблей. Одна рука Кирдяпы всё время находилась на рукояти, словно мерец опасался за её сохранность, эти русичи только и думают о том, как бы ограбить местных охотников. Иван Болотов шёл первым из этих грабителей — русов и время от времени натыкался на Кирдяпу. Тот останавливался резко и начинал водить головой, прислушиваясь. Тишины в лесу не было, вроде ранее утро, а уже птицы кричат, чирикают, свистят на все лады. Гомон не гомон, но звуков хватает.

— Идём, — после каждой такой остановки мерец, как ни в чём не бывало, продолжал двигаться к стоянке новгородцев, не объясняя, чего это он там вслушивался в птичьи трели. Любитель может?

Утром провожатый не поменялся, с тем Кирдяпой и отправились к стоянке новгородцев.

Пришли гораздо быстрее чем ночью, ну, это понятно, там выбирать приходилось куда ногу ставить, а тут идёшь и идёшь, если мелкие остановки старика не считать.

— Там, — проводник, пригибаясь, подошёл к кустам. И тут из-за деревьев и кустов стали появляться местные охотники. Всего пятнадцать человек вместе с Мазаем набралось.

Нда, а луки и рядом не лежали с теми, которые принесли стрельцы, не палка простая, но далеко им до владимирских. Сразу видно. И тетива из конского волоса кручёного, а не из шёлка. А в лесу сыро. Дождя не было, но туман и роса. Осень на дворе. Как бы не подвели луки у местных в самый неподходящий момент.

Иван вслед за дедом подполз к кустам, и лагерь ушкуйников как на ладони оказался. Три большие лодьи наполовину вытащены на берег, возле каждой по три костра горит, и там мужички в рубахах длинных в медных котелках варят ушицу. Что именно уха — не спутаешь. Ветер с реки, и запах рыбы варёной отлично чувствуется. Травки ещё какие-то. Черемша? Ещё что-то.

Остальных новгородцев не видно. Только те, что у костров. Хотя нет, вон, у третьей дальней лодьи, два, плохо различимых ещё в редком тумане, поднимающемся от воды, мужа о чём-то ведут разговор. Разговор видимо не простой. Руками оба машут и даже до сюда обрывки слов долетают. Спорят.

Иван ухмыльнулся. Зря спорят. Должно быть решают, как сподручнее монастырь Воскресенский ограбить. Зря. Уже никого не ограбят. Десятник обернулся в сторону Кузьмы, что вместе с Мазаем пошёл обходить эти кусты. Решили после осмотра, что русичи встанут с обеих сторон от лагеря и будут не только стрелять в новгородцев, но и контролировать, чтобы не один ни ушёл. Не хватало тут ещё мстителя какого — шатуна заполучить. А меричи или меряне, как их правильно называть, останутся здесь в центре среди кустов. Гридни будут их охранять. И если ушкуйники бросятся с мечами и топорами своими сюда к кустам, то вступят с ними в бой.

Ждать пришлось долго. Сначала пробудились те разбойники, что ночевали на земле под шкурами, потом стали выползать из лодок по одному. Слышалась перебранка, но и смех с задорными криками. Потом двое чего-то сцепились у костра, и целая куча народу принялась их разнимать. Наконец, умывшись в реке, народ разбойный потянулся к кострам, на ходу доставая ложки деревянные из-за голенища сапога. Ели прямо из котелков, весело переговариваясь.

— Бей! — заорал на весь лес Мазай.

Событие тридцать второе

Епископ Кошице Марек Форгач, чтобы второй раз не пересекать Альпы, где он чуть не погиб, пробираясь в Авиньон, а один из проводников с двумя осликами канули в пропасть, решил обогнуть горы с запада. Там тоже не равнина, но всё же снежных вершин с обвалами и мостиками, на которых голова кружится, не будет. Теперь из Авиньона его путь лежал на север в Лион, далее Нанси и Мец. Ещё далее следовал поворот на восток и города Саарбрюкен и Мангейм. Как ни торопился епископ попасть в Прагу, но только до Меца у него ушёл на дорогу целый месяц. А тут и осень с дождями началась, и путешествие, и без того не больно приятное, превратилось в настоящую пытку. На муле, которого ему выдали на конюшне в Авиньоне ехать под проливным холодным дождём уже само по себе испытание, так ещё сопровождающий его монах вечно сворачивал во все придорожные кабаки и пропускал там по кружке вина. А пару раз напился до свинячьего визга и во второй раз подрался с каким-то купцом. Хорошо, что их разняли. Но путешествие из-за этого приостановилось на день, потому что купец успел сломать стул о голову монаха. Звали его отец Гюстав и меньше всего он походил на слугу господа и больше всего на разбойника, рясу на себя натянувшего.

На следующей день после драки монах болел, а когда появился на следующий день в едальне кабака, то на него было страшно смотреть. Всё лицо отца Гюстава опухло и было красно-синем. Губы потрескались или порвались и были в коростах крови. Словно мертвец восстал из могилы.

Он и говорил как мертвец… Ну, епископ Марек Форгач предположил, что если оживит мертвеца какая ведьма, то говорить он будет именно так, мычит скорее и понять, чего там пухлыми чёрными губами он выдавить из себя пытается не сильно понятно.

На третий только день, когда они уже въезжали в Мец, отец Гюстав чуть ожил. Ну, это только внутренне, а вот внешне стал выглядеть ещё хуже. Синяк во всё лицо стал из красно-синего жёлто-синем. И теперь мертвеца монах напоминал ещё больше. Губы же из синих стали чёрными и трещины с разрывами отчётливей проявились.

Правда были и положительные моменты в таком виде отца Гюстава. Его перестали пускать в кабаки и прочие питейные заведения. Народ начинал орать, женщины визжать, а в ходячего мертвеца летели кружки и миски. Хорошо, если деревянные и мимо, но бывало и глиняные и с завидной меткостью. После таких попаданий доминиканец на несколько часов успокаивался, и они ехали прямо, проезжая мимо злачных мест.

На пятый день чудодейственные мази сделали своё дело и лицо монаха приобрело прежний вид, нет не благопристойный, а побито-разбойничий.

В Меце епископ решил дать себе отдохнуть пару деньков. Они сняли комнату на постоялом дворе на въезде в город… и буквально этой же ночью пожалели об этом. К ним проник воришка. Дверь закрывалась на небольшой деревянный засов, просовываемый через две квадратные петли, прибитые к косяку и самой двери. Марек Форгач долго не мог уснуть, ворочался, переел внизу в едальном зале и теперь его мучала изжога. А потом уснуть уже не получилось. Отец Гюстав перевернулся на своём соломенном тюфяке на спину и захрапел. Хотя храпам это назвать было бы неуважением к тем звукам, что вырывались из чрева монаха. Орут ведьмы на костре тише и мелодичней. Да, что там, они поют просто по сравнению с тем, чего выдавала глотка отца Гюстава.

Епископ пробовал толкать монаха, но тот лишь на пару ударов сердца затихал, зато потом выдавал руладу компенсируя эту паузу. Рёв, а иначе это не назовёшь, становился просто чудовищным.