Спасти СССР. Реализация (СИ) - Большаков Валерий Петрович

— Ну, как? — тонко улыбнулся Минцев. — Годится?

Куратор бочком вышел из-за обширного, монументального стола, и демократически уселся в кресло напротив моего.

Я дочитал черновичок до конца, вдумчиво перелистал распечатку — моя «записка» как будто растворилась в сухих цифрах и секретных фактах, зато обрела солидность меморандума.

— В общем-то, годится… — протянул я. — Хотя кое-где изложено сумбурно… Поправить могу? Чтобы больше толку и расстановки?

— Правь! — Георгий Викторович сделал широкий царский жест. — Садись за стол. Вон ручка… Так… Стоп… — он похлопал себя по карманам пиджака. — А! Я уже выложил… В ящике стола — нитяные перчатки. Писать лучше в них! Во избежание.

У меня даже холодок сквозанул по спине, стоило мне натянуть тонкие белые нитянки. Словно вернулся ко дням первого моего письма. Всей разницы, что рядом сидит офицер КГБ, и с элегической задумчивостью смотрит в окно — стекла по краям разрисованы перистым инеем, и зимний «жостовский» узор то сверкает тончайшими хрустальными гранями, то угасает…

Картинка.

Сжав губы, я утопил пожелтевшую клавишу старомодной настольной лампы и расписал авторучку. Зябкая, щекотная боязнь прошлась по нутру ледяным паучком — «Сенатор» умело структурировал свои послания, пользуясь наработанным опытом. Но я-то «Волхв»! Я лишь играю в «Сенатора», изображаю «Источник»! Лучше всего, пожалуй, математиком прикинуться… Расположу аргументы по логике, увязывая их сухими «отсюда следует…», да всякой канцелярщиной, типа «в связи с тем, что…»

— Георгий Викторович… — сжимая круглое, скользкое тельце ручки, я старательно выводил строки, смахивавшие на кардиограмму инфарктника. — Знаете, что я придумал? Ответить грубостью на грубость!

— Это как? — заинтересовался Минцев, поерзав в мякоти скрипучего кресла.

— Ну-у… Не просто вбросить записку за приспущенное окно «Хонды», а… Что, если всю эту мою писанину свернуть в трубочку, и засунуть в дырку… в перфорированном кирпиче — и аккуратно положить его на капот?

Куратор смешливо фыркнул и покачал головой.

— Ну, юмор в такой ситуации присутствует… хулиганский юмор! Думаю, что выступать в роли мелкого пакостника всё же не стоит. Хотя бы потому, что кирпич на капоте привлечет внимание, засветив и адресата, и отправителя…

— Совершенно верно… — мне пришлось сосредоточиться, чтобы не сбиться в выкладках неведомого эксперта, и точно списать индикаторы волатильности. — Но… я же не профессионал! Вот, смотрите, — я отвлекся от записки. — Мне проще всего выйти из вестибюля метро и… Где они там выставят «Хонду»? Ну, или в Кузнечном, или напротив собора. И вот я, застегнутый на все пуговицы, прохожу мимо — и незаметно подкидываю записку. Так? А теперь представьте, что подкладываю кирпич! В каком варианте заметна самодеятельность и злопамятный характер «агента»? И, как по-вашему… заподозрит ли Вудрофф игру КГБ после такой вот, чисто мальчишеской выходки? Ну, нет же!

— Хм… — Минцев глянул на меня внимательно, но с изрядной долей растерянности. — Надо подумать…

— Думайте, — дозволил я великодушно, — у вас еще сутки на размышления…

* * *

Часа мне хватило, чтобы переписать послание набело, без помарок и отпечатков. А тут и куратор явился, хмур и взвинчен, волосы встрепаны, галстук набок. Я расселся у стола, с интересом наблюдая за его эволюциями — Минцев расхаживал по диагонали, от двери до пальмы в кадке, морщась, хмурясь, задирая брови. Он словно продолжал спор с невидимым собеседником.

Внезапно остановившись, покачавшись с пяток на носки, комитетчик забурчал, знакомо поведя шеей:

— Твой способ… э-э… подачи, в принципе, одобрен, но с одной оговоркой — передавать записку будешь не ты, а курсант, загримированный под тебя.

— Да зачем⁈ — изумился я.

— Ну, мало ли… — забубнил Георгий Викторович, перечисляя явно начальственные доводы: — Вдруг не в меру глазастый милиционер узрит… Или прохожие возмутятся. А грим… Да, мы не знаем, будет ли кто сидеть в «Хонде», но, в любом случае, «друзья» не оставят машину без наблюдения. Так что… Завтра, часикам к двум, изволь явиться — попозируешь!

— Весь выходной испортите… — забрюзжал я недовольно.

— Терпи, агент, — криво усмехнулся куратор, — резидентом станешь!

— Да не дай бог… — вырвалось у меня, и Минцев резко, искренне рассмеялся.

Воскресенье, 3 декабря. После обеда

Ленинград, улица Марата

Знакомый «Москвич» гулко вздрогнул на трамвайных путях, добавил газку, и юркнул под сумрачную, будто закопченную арку. Миновав еще одну сырую, облюбованную сквозняками подворотню, машина скрипнула тормозами.

— Приехали, — миролюбиво сообщил Минцев, двигая стояночным. — Вон тот подъезд!

— Парадное, — непримиримо буркнул я.

— А, ну да. Светик тоже правит меня постоянно, хе-хе…

Мы пересекли скучный темноватый пустынный двор и поднялись к явочной квартире… А, может, и к конспиративной — желание уточнять пропало у меня вместе с настроением.

Копившееся вчера раздражение никуда не делось за ночь, лишь устоялось, легло на душу тяжким, ёдким осадком.

Такое со мной бывает. То я легко и просто чувствую себя в компании Минцева, подшучиваю над «кровавой гэбнёй» или даже ёрничаю, а то вдруг вся эта ситуация начинает меня бесить. Хорошо интеллигенции абстрагироваться от соперничества спецслужб, да мямлить про свободы с правами! А мне кисло! КГБ с ЦРУ сцепились, как борцы сумо — и я между ними, мелочь пузатая… Вот и бешусь.

«Ладно… — мой вздох остался неуслышанным. — Спишем на шуточки переходного возраста…»

За порогом «нехорошей квартиры» чувствовалось, что жилплощадь необитаема — может, и вовсе со времен НКВД. Лишь скорбными россыпями чернеют мушиные трупики на подоконниках, да колышется пыльная паутина, заткавшая лепных амурчиков-грязнуль.

Жильем не тянуло совершенно — пахло отсыревшей штукатуркой и спертым, застоявшимся воздухом, а в пустых комнатах гуляло эхо.

Куратор завел меня в просторную залу. Сюда через два полукруглых окна проникал тусклый серый дневной свет, процеженный облачностью, а с высокого потолка свисала роскошная люстра, сиявшая куда щедрее солнца.

Перед массивным трюмо, отливавшим большим овальным зеркалом, забранным в резное кружево рамы, сидела молодая девушка, стриженная «под мальчика», с простым и симпатичным лицом, мелованным белилами, как у гейши.

«Вот тебе и курсант… — недовольно подумал я. — Курсантка!»

Меня будет играть девчонка? Это мелкое обстоятельство почему-то сильно задевало мою чувствительную натуру. Проклятый возраст…

— Здравия желаю, товарищ подполковник! — девушка звонко приветствовала Минцева, и даже напряглась, вставая, но пожилой гример в накрахмаленном и выглаженном халате, с шикарной гривой седых волос, усадил ее обратно.

— Я же сказал: лицом не двигать! — гневливо воскликнул он.

А мои губы растянулись в довольной ухмылке — наконец-то я узнал, в каком звании «товарищ куратор»!

— Сиди, сиди, Лидочка… — успокаивающе заворковал Георгий Викторович. Принеся и выставив гнутый венский стул, он обратился к гримеру, чуток подлащиваясь: — Сюда, Эммануил Генрихович?

— Левее, — придирчиво глянул тот. — Иначе — тень.

— Понятно… Садись, Андрей.

Я присел, сойдясь взглядами с Лидой.

«Глаза — почти мои, — мелькнуло в голове. — И цвет, и разрез… Только волосы черные».

Словно услышав мысли, Эммануил Генрихович напялил на курсантку светлый паричок, умело скрывая темные пряди.

— Молодой человек, — властно пропел он, — посмотрите на меня… Ага… Благодарю.

Несколько пассов, пара мимолетных касаний — и сходство девчонки со мной разом возвелось в степень.

— Материал сыроват… — гример критически осмотрел Лиду. — Но годится. Дистанция — метров двадцать, не ближе.

— А ближе и не надо, — покивал Минцев удоволенно.

Мучали бедную курсантку больше часа — объемный грим. Выщипали брови, округлили щеки при помощи тампонов, изменили идеальную форму носика пластмассовыми вставками…