Сон Императора (СИ) - Сембай Андрей

— Двадцать верст, капитан, — наконец сказал Захаров, выпуская струйку дыма. — От наших старых окопов. Двадцать верст за четыре дня. Не бывало такого с шестнадцатого года.

— Бывало, — поправил Свечин. — У Брусилова. Но тогда... тогда выдохлось. А сейчас?

— А сейчас немцы подошли. Как стена. Завтра, поди, опять вперед погонят. — Захаров бросил окурок и растер его сапогом. — Люди устали. Потери... треть батальона. Пополнение — мальчишки, еле винтовку держать умеют. Землю-то нам обещали, только бы дожить...

Из темноты к ним подошел подпоручик Яновский, его бок был туго перевязан, лицо осунувшееся, но глаза горели.

— Господин капитан, сводка от штаба полка. Наши взяли Бучач. Еще пять верст продвижения. Немцы контратаковали у Золочева, но отбиты с большими потерями. Говорят, сам Государь прислал телеграмму — благодарность войскам Юго-Западного фронта.

— Государь... — протянул Свечин. Он вспомнил обещание о земле, которое, как шепот, передавалось по цепям перед атакой. Это сработало. Солдаты шли вперед не только из страха, но и из этой дикой, почти мифической надежды. — Хорошо. Передай людям. Пусть знают, что их кровь видят. А что по пополнению?

— Завтра подвезут. Сто человек. И... паек улучшили. Консервы американские, шоколад, даже табак хороший. Сказывают, по личному распоряжению Государя, для ударных частей.

Свечин кивнул. Это были мелочи, но важные. Они показывали, что где-то там, наверху, понимают: солдат нельзя бесконечно гнать в бой на одном лишь страхе и обещаниях. Нужна хоть капля заботы.

— Собери офицеров через час. Обсудим, как вводить новичков. И, Яновский... — он посмотрел на молодого офицера, — спасибо за деревню. Молодец. Представлю к награде.

Яновский смущенно кивнул и ушел. Захаров проводил его взглядом.

— Хороший парень. Умрет героем, поди.

— Все мы умрем, Захаров, — мрачно сказал Свечин. — Вопрос — как и за что. Лучше уж за эти двадцать верст и за ту землю, чем в окопе от сырости и тоски.

Он поднялся, опираясь на палку, и пошел по деревне. В одном из уцелевших сараев устроили лазарет. Там, на соломе, лежали раненые его батальона. Фельдшер, замотанный до глаз, перевязывал пулеметчика Петю — у того была прострелена рука. Рядом, на самодельных носилках, лежал Дед. Он был ранен в живот, и его лицо было землистого цвета. Свечин присел рядом.

— Ну как, дед? Держишься?

Дед медленно открыл глаза. Взгляд его был мутным, но узнал капитана.

— Капитан... — прошептал он. — Землю... не забудь. Сыну моему... в Смоленской губернии... скажи...

— Сам скажешь, — резко перебил Свечин, чувствуя, как у него сжимается горло. — Выживешь. Тебя в санитарный отправят, подлатают.

— Не... не выживу я, — тихо сказал Дед. — Чую. Но... ничего. Мы их, сволочей, прорвали... на двадцать верст... Царю от нас... поклон...

Свечин посидел рядом еще минуту, потом встал и вышел на улицу. Ночь была тихой, лишь где-то далеко на западе глухо гудела канонада — била наша артиллерия, готовя новый удар. Победа была реальной. Она пахла порохом, кровью и пылью чужой земли. Она стоила таких вот дедов, таких вот мальчишек, как Петя. Но она была. И в этой победе, хрупкой и кровавой, была единственная надежда на то, что всё это — и железные приказы, и страх в тылу, и его собственная измотанная душа — имело какой-то смысл.

Часть II: Петроград. Невский проспект. 26 мая.

Весть о прорыве фронта и взятии Тарнополя (который пал 24 мая после ожесточенных боев) достигла столицы 25 мая. И город, сдавленный месяцами страха, репрессий и полуголодного существования, взорвался. Не бунтом, а ликованием.

Утром 26 мая «Правительственный вестник» и другие, еще не закрытые газеты вышли с громадными заголовками: «Доблестные войска Юго-Западного фронта прорвали вражескую оборону!», «Тарнополь взят!», «Государь Император поздравляет армию и народ с блистательной победой!». На улицы высыпали люди. Не только обыватели, но и рабочие, выбежавшие в обеденный перерыв, студенты, офицеры, чиновники. Невский проспект был запружен толпой. В воздухе летали фуражки, слышались крики «Ура!», «Слава армии!», «Да здравствует Государь!».

На углу Невского и Садовой оркестр гвардейского полка, по приказу свыше, играл «Боже, Царя храни!» и военные марши. Люди подхватывали, пели, плакали. Казалось, тяжкий кошмар поражений, «великого отступления» 1915 года, позиционного тупика — рассеивался. Вот он, перелом! Вот она, победа, которая сулит конец войне!

Инженер-полковник Соколов, вышедший из здания Главного артиллерийского управления, остановился, оглушенный этим шумом. Он смотрел на ликующие лица, на развевающиеся кое-где имперские флажки, на сияющие глаза. После мрачной тишины завода, после ночной облавы в его переулке, после кровавого подавления забастовки — это была иная реальность. И в ней было что-то головокружительное и опасное. Он видел, как городовой, обычно угрюмый, улыбаясь, поправляет фуражку какому-то студенту. Видел, как хорошо одетая дама раздает прохожим... конфеты. Словно в праздник.

«Неужели... он прав? — пронеслось в голове Соколова. — Неужели эта железная рука, эти аресты, этот страх... были необходимы для такого дня?» Он не знал ответа. Он знал только, что сегодня в городе не стреляют. И люди улыбаются. И даже он сам, против воли, чувствовал, как какая-то темная, тяжелая глыба в груди слегка сдвигается, пропуская лучик не надежды даже, а просто облегчения.

Но праздник был управляемым. На всех перекрестках, в толпе, зорко следили агенты в штатском. На балконах зданий дежурили солдаты с винтовками. И ликование это было скупым на критические высказывания. Никто не кричал «Долой войну!». Все кричали «На Берлин!». Победа, дарованная свыше, использовалась как инструмент единения. И инструмент этот был острым.

Часть III: Особняк Юсупова. Вечер 26 мая.

Тот же салон, те же лица: Юсупов, великий князь Дмитрий Павлович, граф Шереметев, депутат фон Эссен. Но атмосфера была иной. Вместо мрачной подавленности — нервное, заряженное возбуждение. На столе стоял не коньяк, а шампанское. Но его почти не трогали.

— Двадцать пять километров прорыва! Тарнополь! Тысячи пленных! — говорил Дмитрий Павлович, расхаживая по комнате. Его цинизм куда-то испарился, лицо glowed. — Вы понимаете? Это не локальный успех. Это прорыв стратегический! Немцы вынуждены снимать резервы с Западного фронта! Это то, чего мы ждали с 1914 года!

— Это то, чего добился не Гучков с его Земгором, не Милюков с его речами, а тот самый «железный царь», которого мы так боялись, — тихо добавил Юсупов. Он сидел в кресле, вращая в руках бокал. — Он взял власть в ежовые рукавицы. Зажал в тиски тыл. И выжал из этой страны победу. Ценой, конечно... — он сделал паузу, — но победу.

— Ценой террора, Феликс! — воскликнул фон Эссен. Его либеральная душа была в смятении. — Ценой расстрела рабочих, разгона Думы, удушения свобод! Можно ли радоваться победе, купленной такой ценой? Это победа варвара, а не европейской державы!

— А кто сказал, что Россия — европейская держава? — сухо возразил граф Шереметев. — Мы — евразийская империя. И понимаем мы только силу. Народ сегодня ликует. Он забыл об очередях, об арестах. Он видит победу. И он благодарен за неё тому, кто её дал — царю. Иванов с его методами теперь будет оправдан в глазах миллионов. «Железная рука» доказала свою эффективность. Это страшно, но это факт.

— Именно потому это и страшно, — сказал Юсупов, ставя бокал на стол. — Потому что теперь у Ники есть не только кошмар подвала как мотиватор, но и реальный успех как подтверждение правильности выбранного пути. Он поверит, что только так и надо. Что любое послабление, любой возврат к диалогу — предательство и слабость. Победа не смягчит его. Она ожесточит. Она сделает его уверенным в своей непогрешимости.

— А может, это и к лучшему? — неуверенно предположил Дмитрий Павлович. — Стране нужен сильный лидер. Особенно после войны. Чтобы удержать всё это... — он махнул рукой, имея в виду и территориальные приобретения, и внутренние противоречия.