Пилсудский не хотел этой войны, вернее, мыслил обойтись без нее, постоянно лелея в душе надежду. Нет, он прекрасно понимал, что вернуть границы полуторавековой давности можно только одной силой, ну, а дальше что делать прикажете?!
Антанта категорически не желала увеличения польских земель за счет России, «белой», само собой разумеется. И границу заранее начертали, что должна идти по Западному Бугу и ни одной верстой дальше на восток. Вот это жесткое требование лорда Керзона, министра иностранных дел Англии, Пилсудский и желал обойти.
Но эти кичливые паны что сотворили?!
— Шортовы ляхи!
Он снова выругался сквозь зубы, припомнив давние слова, которыми селяне на Виленщине провожали польских панов-землевладельцев. Род Пилсудских принадлежал к белорусской шляхте, давно принявшей католичество, но так и не ставшей полноценными поляками.
Они были литвинами, то есть теми мыслящими патриотами, кто испокон веков являлся становым хребтом не только Великого княжества Литовского, но и всей Речи Посполитой.
А как иначе?!
Чистокровные поляки самонадеянны и горделивы, безумно храбры и так же тупы; их призвание — заводить страну в тяжелую ситуацию, но не поступиться даже капелькой своих прав.
Выволакивают страну из тупика именно литвины — сто двадцать лет назад такую безнадежную попытку предпринял Тадеуш Костюшко, а сейчас уже он сам, Юзеф Пилсудский.
И тогда, и сейчас горделивые поляки, наступив на горло собственной песне, назначили их, литвинов, «начальниками государства». Такое название о многом говорит, а именно о беспомощности и неумении договориться самих панов.
— Какой великолепный план я замыслил!
Тоскливо протянул сквозь зубы Пилсудский и глянул в окно. Солнце окрашивало багрянцем старые кирпичные стены цитадели — война не коснулась крепости.
Русские оставили Брест без боя, не желая заново переживать Модлинского позора. Именно в этой крепости, которую в империи самонадеянно назвали Новогеоргиевском, четыре русских дивизии позорно сложили оружие, хотя германцы ее даже толком осаждать не стали.
Нет, поляки не такие, несмотря на их кичливую тупость и неуемный гонор — они всегда будут драться, даже без толку, такова их глупая и спесивая порода!
Его идея федерации Польши, Литвы, Белоруссии и Украины, под главенством, само собой разумеется, Польши — этой новой Речи Посполитой, была встречена депутатами сейма в штыки.
Пилсудскому гневно попеняли, что «пан начальник любит белорусов и украинцев больше, чем поляков». Недальновидная шляхта даже не осознала, что тем самым фактически свела на нет идею Великой Польши, страны, способной быть на равных с другими могущественными державами мира.
Если они бы поняли его замысел, то будущая Речь Посполитая могла больше не бояться угрозы с востока, и не важно, какая бы там власть утвердилась — красная или белая. Ресурсы, экономика и население новой федерации не уступали бы русским.
Но паны поступили, особенно депутаты от национал-демократов, по-своему, руководствуясь простым, как рельса, соображением — «лучше синица в руках, чем журавль в небе».
В угоду своекорыстным побуждениям было решено просто заграбастать у соседей куски территории, на которых жило польское, пусть и в самой малости, или окатоличенное белорусское и украинское население. С последним было решено не считаться — исторический опыт панам впрок не пошел, о гайдамацких и казачьих восстаниях просто забыли в националистическом угаре, вскружившем головы.
Как же — «Еще Польша не погибла!»
Ярославль
— О чем думаете, Константин Иванович?
За спиной раздался знакомый голос, и Арчегов обернулся — вот и он, легок на помине.
— Размышляю о минувшем, Петр Васильевич, и думаю о будущем, — военный министр улыбнулся.
За месяц пути — после Омска и до Камы, когда сибирские поезда шли чуть ли не шагом, настолько железная дорога была расстроена прошедшей войной и хозяйствованием на ней большевиков, они еще больше сблизились.
В постоянных разговорах с премьер-министром, даже купе находились рядом, Арчегов стал лучше понимать всю ту степень тяжести предстоящего визита в Москву и переговоров с Лениным. А как иначе — ведь глава многими странами признанного де-факто правительства приехал к вождю никем из великих держав не признанного коммунистического режима. А тут, как говорил Великий комбинатор, — «лед тронулся, господа присяжные заседатели». Причем последнее в самом прямом смысле — и Вологодский, и Ульянов-Ленин в свое время подвизались на этом поприще.
— Наш визит больше напоминает посещение небезызвестного Лабиринта — не поймешь, куда приведет петляющая дорога, и не сожрет ли в конце пути Минотавр?!
— Мы уже пришли, хотя с декабря немало напетляли, — Вологодский лукаво улыбнулся краешками губ, сверкнув стеклами очков, которые поймали солнечный зайчик. Арчегов промолчал, и премьер сказал как бы в пустоту:
— Скажи мне кто о том в прошлом ноябре — не поверил бы! А ваш Минотавр, я думаю, нас не станет вкушать…
— Это почему же, Петр Васильевич? Иль мы не в его вкусе? Или стал в одночасье вегетарианцем?
— Да нет, Константин Иванович, как раз ему по языку. Но выгоды нет — можно и поперхнуться ненароком, да и мы сами накормить сможем их гораздо лучше. Тут нам жадничать нельзя, а быть щедрыми — может, тогда они и поперхнутся!
Председатель правительства отвел взгляд от военного министра и засмеялся, вот только смех его был наигранным, искусственным — какие в их положении могут быть шутки!
— Да хоть бы и подавились, чтоб поперек горла встало, но лишь бы рот на наш каравай не разевали! — Арчегов поддержал вымученный юмор премьер-министра, но сразу же стал серьезным.
— Видите ли, Петр Васильевич, не знаю, к добру ли это или к худу, но за месяц нашего с вами путешествия я сделал определенные выводы и теперь полностью убежден…
— В чем, мой друг? Вы не изволите мне поведать свои соображения? Я изнываю от нетерпения!
— Я военный, а потому в глаза сразу бросилось, что красные не готовятся воевать с нами…
— Позвольте, Константин Иванович! Я собственными глазами видел множество вооруженных людей, что следовали в Сибирь. В Екатеринбурге, в Перми, на других станциях, наконец…
— Мы их видели, Петр Васильевич, это верно, — несколько бесцеремонно перебил председателя правительства Арчегов, хотя понимал свою бестактность по отношению к человеку, который ему в отцы годился.
Причем таковым не только фигурально. Петр Васильевич был на его свадьбе с Ниной, нечаянной любовью, посаженым отцом, а это, по здешним нравам, значило очень многое.
— Но извините меня великодушно, но вы видели именно вооруженных людей. А сие есть отнюдь не то, что подразумевается под армией. Продотряды, чекисты, коммунары, пролетарии, «вохра» и прочие защитники нового строя — таких пруд пруди. Но это не армия, не регулярная вооруженная сила, если образно выразиться.
— А для чего же их тогда перебрасывают?
Вологодский хотя и всплеснул руками, искренне удивляясь, но смотрел твердо и внимательно.
— Судя по всему, для сбора наложенной Совнаркомом продразверстки на наше крестьянство. Как раз перед посевной села и накроют, излишки зерна, если не все, из закромов выгребут. А этих хлеборобов ведь нам кормить придется, Петр Васильевич.
— Это с какой стати?
— Красные не будут драться с нами в Западной Сибири, они ее сдадут, — Арчегов говорил глухо, голос был напряжен.
— Извольте объясниться, дражайший Константин Иванович! На основании каких данных вы сделали это свое умозаключение?
Вологодский буквально впился глазами в собеседника и в едва сдерживаемом волнении даже стал притопывать по мягкой ковровой дорожке, что устилала вагонный коридор.
— Выслушайте меня внимательно, Петр Васильевич. Мы проехали пару тысяч верст, и нигде, вплоть до Перми, я не видел военных приготовлений. И главное — железная дорога практически не функционирует, она дышит на ладан. Переброски войск, особенно массированные, невозможны. Они исключены полностью.
