На Литовской земле (СИ) - Сапожников Борис Владимирович

Я думал мы в своих русских нарядах будем выглядеть натуральными белыми воронами на этом балу. Однако тон здесь задавали весьма похожие на наши литовские костюмы, в которые обрядились магнаты. Опашни, хотя и другого кроя, вместо вошедших в моду делий,[2] жупаны вместо кунтушей. Да и в немецком платье почти никто не ходил, даже виленский воевода и тот щеголял роскошным литовским костюмом, а на пояс прицепил саблю вместо длинной тонкой шпаги.

И снова он вместе с каштеляном, на правах хозяев, первыми подошли ко мне. Мы церемонно раскланялись, и князь Радзивилл сердечно поблагодарил меня за то, что не стал пренебрегать его приглашением.

— Поднимитесь за наш стол, — пригласил он меня, — откушаем, чем Господь послал.

Он сам проводил меня за стол, усадил по правую руку от себя. Рядом устроился немолодой уже магнат с седыми усами и почти так же как у меня коротко остриженными волосами, только на самой макушке оставался невысокий «ирокез», как назвали бы такую причёску в моё время. Радзивилл сам представил его мне.

— Великий гетман литовский Ян Кароль Ходкевич, — сообщил он мне.

Я вежливо кивнул ему и тот ответил таким же кивком. Ходкевич, о котором я помнил, что он вёл польское войско на выручку блокированным ополчением интервентам и потерпел поражение в битве, внимательно изучал меня, ничуть не скрывая своего интереса.

— Рад увидеть лично столь прославленного полководца, — проговорил Ходкевич.

— Вы так долго глядели на меня, пан гетман, — усмехнулся я, — думали, я буду повыше ростом?

— Постарше годами, — сразу же нашёлся Ходкевич, который явно не привык лезть за словом в карман. — Однако как и говорили о вас достойные господа, вроде пана великого канцлера, вы, князь, и в самом деле бойки на язык.

— Не только языком князь болтать умеет, — заметил со своего места, не так далеко от нас, Сапега, — но и саблей.

— Да уж, — кивнул Ходкевич, — ведомо мне, что ради чести своей он родича не пощадил.

— То был суд божий, — ответил я, — и Господь рассудил так, что я остался на ногах, а противник мой лёг в землю. И не за свою честь дрался я с ним, но за честь всего рода моего, кою попрал перемётчик Иван Губка.

Я намеренно не стал звать перебежчика по фамилии, отрицая само родство, пускай и дальнее с ним и убитым мною его внуком.

— Бежать о тирании безумца, — заметил Ходкевич, — не грех, но единственно лишь благоразумие.

— Пан гетман, — обратился я к нему, глядя прямо в глаза, — ежели ты не желаешь прогуляться со мной на двор, так не говори больше дурного о царях наших. Какими бы ты ни считал, ругай их, хвали, но когда я, русский князь, чей отец стоял за царя на стенах Пскова против короля Батория и город отстоял, того не слышу. Оскорбление имени своего пропустить мимо ушей я могу, оскорбление рода или, паче того, государя, нет.

— Давайте погасим сей пожар, — тут же поднялся с места Сапега, — здравицей нашему гостю.

Он поднял наполненный вином кубок, и все за высоким столом поднялись на ноги вслед за ним.

— Здравицу пью, — провозгласил Сапега, — доброму гостю нашему, князю московскому Скопину!

Добавлять вторую часть фамилии великий канцлер благоразумно не стал. Конечно, все знали, что я царёв родич, да только напоминать о том всем собравшимся в большом зале виленской ратуши явно не стоит.

А когда все выпили до дна, виленский каштелян, Иероним Ходкевич, хлопнул в ладоши и выкрикнул:

— Музыка!

До того я и не замечал музыкантов. Они негромко наигрывали что-то, не мешая гостям вести беседы и поднимать здравицы. Однако теперь ударили по струнам, выдули из дудок, флейт, жалеек первые ноты, и после короткого вступления запел сильный голос.

— Едзе Вітаўт па вуліцы, — выводил он. — За ім нясуць дзве шабліцы.

И тут же хор грянул:

— Слаўся князь Вітаўт, Гаспадар на Літве!

Я понимал слова с пятого на десятое, но ухватить основной мотив, надеюсь, смог. Пели о легендарном князе Витовте, который подошёл к кошевому с парой сабель, стукнул оземь подкованным сапогом и потребовал готовиться, что называется, бронно и оружно, а кош[3] в ответ выпалил из самопалов и прокричал в ответ «Слава, слаўны княжа! Вораг ў полі косцю ляжа!». Каждый короткий куплет песни заканчивлся «Слаўся князь Вітаўт, Гаспадар на Літве!».

Язык, особенно в песне я понимал не очень хорошо, хотя и доводилось мне слыхать очень похожий. Так говорили в моё время белорусы, переговариваясь между собой. На том же языке говорили и здешние жители, даже магнаты, но снова только между собой. Со мной они разговаривали на современном мне русском, который пускай и сильнее походил этот язык, но всё же отличался.

При последних аккордах все поднялись и осушили чары за князя Витовта. Когда сели обратно, я обернулся к Ходкевичу.

— После Люблина эта песня, наверно, не особенно в чести в Речи Посполитой, — заметил я.

— На том сейме её вовсе запретить хотели, — ответил гетман, — как и само слово Литва.

— Вот против чего протестовал своим отъездом наш дед Николай Радзивилл, прозванный Рыжим, — со своего места добавил князь Януш.

— Из-за чего владения наши теперь лежат не только в Великом княжестве, — усмехнулся Кшиштоф Радзивилл Сиротка, — но в Коронных земля.

— И всё же там удалось отстоять хоть какую-то независимость, — вмешался Сапега, — вот только оставили нам очень мало.

— А за то, что оставили, — мрачно бросил Радзивилл Сиротка, — благодарности требуют от нас. Будто б мы по гроб жизни за то обязаны, что оставили нам хоть малость литовских вольностей.

— Речи ваши, панове, — покачал головой я, — крамольные. И будь я подданным Жигимонта обязан был бы донести на вас. Не делом так словом измену вы тут речете.

— Да хоть сейчас поезжай в самую Варшаву, вельможный князь, — рассмеялся Януш Радзивилл. — Крамола на литовской земле оттуда всегда нашему величеству видится.

— Не для того приехал я к вам, чтобы речи изменные против вашего короля слушать, — гнул своё я, — но для того, чтобы мир с вами заключить.

Я сделал знак Зенбулатову, чтобы подал ларец с письмами от царя, но гетман остановил меня.

— Не на пиру же, пан Михал, — усмехнулся он, — не при всём честном народе, ей-богу. Сейчас время танцев, а после как умаются все за столами, так мы отойдём все разом и побеседуем в более удобном месте. Там ларец и откроете.

Я кивнул, признавая его правоту.

Радзивилл Сиротка на правах хозяина снова поднялся, и мы последовали его примеру. Но теперь он не стал провозглашать здравицы, а кивнул одному из немногих одетых в европейское платье, и громко произнёс:

— Танцмейстер, павана![4]

Тот раскланялся и принялся устраивать танец, объявленный виленским воеводой.

— Прошу простить, но нам с паном каштеляном придётся открыть танец, — скорее всего для меня, хотя обращался вроде бы ко мне всем сразу, сказал князь Радзивилл.

Я почти не следил за танцем, погрузившись в размышления о том, что происходит на балу. Ясно, что меня взвешивают и оценивают, вот только для чего, пока непонятно. Ясно одно, всё решится на той встрече, о которой упомянул Ходкевич, быть может, мне всё же удастся добыть для Русского царства столь нужный сепаратный мир с Литвой. Здешним магнатам ещё одна разорительная война их короля поперёк горла. С них будут требовать денег, солдат, фураж, провиант, а всю выгоду приберёт к рукам именно король, магнатам же не достанется ничего или настолько мало, что это не окупит выжатых из них денег. Это даёт мне шанс. Вот только недавний разговор с Радзивиллом Сироткой и виленским каштеляном Иеронимом Ходкевичем не давал мне покоя, особенно после откровенно крамольных речей, что я услышал от них сейчас. Иероним Ходкевич даже произнёс слово рокош, хотя и в ироническом тоне, но всё же — такими словами не разбрасываются. Вот сиди и думай, что ждёт на приватной встрече с магнатами. Так нужный Русскому царству мир или… Какой будет альтернатива я представить себе, честно говоря, не мог.

За паваной последовал парный к ней танец гальярда.[5] Это объяснил мне Лев Сапега, на время отсутствия других пересевший поближе ко мне.