Нет, приоритет обучения коня и всадника в поле Рыдз разделял, убедившись на войне в превосходстве русской конницы над австрийской, где выездкой занимались исключительно в манежах. Но как так можно поступать благородному шляхтичу?!
Во время проверки лучший наездник кавалерийской школы в Грундзендзе показал ему от всей души и умения венский «манежный цирк» — так полковник по-русски заорал: «Ну, а я бы его, раба божьего, с коня и по морде, по морде!»
И москальским песьим матом такое понес, не постеснялся. Мол, у битых австрияков если учиться, то самим битыми быть. Нахватались у «москалей» мужицких замашек и еще добрых поляков учат воевать.
Сам бы Рыдз-Смиглы «православных» бы в черном теле держал, если бы не Пилсудский. Тот хама Шляского не выкинул из армии, мундира лишив, а, наоборот, скандал замял, полковника убрал и на генеральской должности оставил, командиром 9-й кавалерийской бригады.
— Красиво идут! Настоящее войско!
Генерал усмехнулся еще раз, но уже с нескрываемым удовлетворением, оглядывая ровные ряды идущих по Крещатику жолнежов. Немного резало глаз разномастное обмундирование пехотного батальона, солдаты чеканили шаг четко, вот только обувь была разная — от английских ботинок с обмотками до русских сапог.
И то хорошо, что приоделись за счет отступивших в панике большевиков. Дивизии его 3-й армии наступали столь стремительно, что красные побросали уйму трофеев и оружия — от обмундирования до целого бронепоезда, который был брошен перед взорванным мостом.
В самом Киеве, что наконец вернулся в лоно Речи Посполитой спустя почти два с половиной века, полякам достались богатые склады и десятки разнообразных речных судов — от больших пароходов и барж до моторных катеров и лодок.
Рыдз чувствовал себя счастливым не только этим — его мечта о Великой Польше начала претворяться в жизнь. Он боготворил Пилсудского и даже прощал ему эту слабость к «всходникам». Скоро польская армия выйдет к Днепровским берегам на всем протяжении — от лимана до Смоленска и утвердится прочно на славном наследии предков.
А обстоятельство, что в этих краях поляков почти нет, такая малость, совершенно не смущала молодого польского генерала. Эти восточные жмудины-литовцы, белорусы-литвины да те же жиды и хохлы должны трудиться на благо возрожденной Речи Посполитой и в тряпочку посапывать.
Да еще радоваться, ибо уже пять веков именно поляки несут им свет блага и культуры. И без всяких там глупостей, типа автономий или самостийности! Еще чего вздумали, может, еще Гоголя с «Тарасом Бульбой» почитать захотят, холопьи поскребыши…
«Начальник государства» выбрал удачный момент для начала наступления — вся большевистская армия прикована к Кавказу и к Уралу, где белые собираются с силами. А потому Москва признает границу по Днепру, коммунистам привычно подписывать «похабные» перемирия.
То, что переговоры с ними пройдут в Бресте, в ставке Пилсудского, молодой генерал не сомневался. Как это русские говорят — «свято место пусто не бывает» или «второй раз на грабли наступить».
— Но я утер нос этим «православным»! Я первый вышел к Киеву, им придется много потрудиться, чтобы самим выйти на берега Днепра! Теперь меня будет знать вся Польша! Да и весь мир!
Москва
— А это и есть свидетельство вашего миролюбия?! Почитайте листовку, что разбрасывается с ваших аэропланов над Омском и Петропавловском! Так вы соблюдаете условия перемирия!
Троцкий говорил с такой ехидностью в голосе, что Арчегов мысленно поежился — мирные переговоры явно зашли в тупик, и протянул руку к бумажным листам, однако спросил с сарказмом, который сразу же вырвался из глубины души:
— Если листовки разбрасывали только вчера, то каким образом они оказались у вас сегодня, господин Троцкий? Вы аэроплан от Омска гоняли? Так не долетит за это время!
— Нет, господин генерал! Нам передали текст по телеграфу, — в голосе Председателя реввоенсовета проскользнуло легкое пренебрежение, будто тот не сомневался в солдафонстве и тупости военного министра.
Один листок, с наклеенными поверху полосками, взял Вологодский, а второй достался Арчегову. Константин быстро пробежался по тексту глазами — «ба, как все знакомо». Вполне безобидная бумажка, заранее подписанная им и премьером еще в конце марта, перед отбытием в Москву на переговоры с большевистской головкой.
И генерал с торжествующей улыбкой посмотрел на ухмыльнувшегося Троцкого, демонстративно пожал плечами и с недоумением скосил взгляд в сторону Вологодского.
«Твою мать! Это ж что такое он читает?!»
Петра Васильевича было не узнать — за секунды побелел лицом, осунулся, он невидяще уставился в лежащий перед ним листок бумаги, пухлая ладошка сжалась в крепенький кулачок, костяшки побелели, будто премьер хотел со всей силы кого-то ударить.
— Вы позволите, ваше высокопревосходительство?!
Арчегов схватил листок и впился глазами в скупые строчки текста, лежащего перед ним. Он не поверил собственным глазам, а потому поморгал. Но буквы никуда не исчезли, не растаяли в дыму. Вчитавшись в бумагу, Константин Иванович почувствовал, что еще немного, и волосы на его голове от ужаса дыбом встанут.
Генерал выдохнул воздух, не в силах поверить, что граф Келлер вот так запросто мог отправить на убой всю сибирскую делегацию. Ибо такого откровенного призыва к крестьянскому мятежу против советской власти Ленин с Троцким им ни за что не простят.
Арчегов еще раз пробежался глазами по тексту, лихорадочно соображая, что ему ответить «демону революции». А говорить было необходимо — пауза затягивалась…
«Нет, ты не старый дурак, граф. Тебя просто использовали. Даже ясен перец кто! Только Мики мог отдать тебе приказ, в корне подорвавший все мои распоряжения. Только он — любого другого ты бы отправил по такой-то дорожке. Но зачем Михаилу нас так подставлять, подписывать смертный, неизбежный приговор?!»
Константин с окаменевшими мышцами лица еще раз прочитал текст — то была не фальшивка, он был уверен. Хотелось со всей силы ударить кулаком по столу, обматерить от всей души и Троцкого с большевиками, и Михаила с «друзьями», что его с нескрываемым удовольствием красным выдали на смерть, и собственную глупость, что в порядочность и честное слово этих «придворных» поверил.
И душе стало тоскливо, хоть волком вой. Теперь война с большевиками неизбежна. Сибиряки и южане ввалятся в нее неподготовленными. А ему самому уготована смерть…
— Я вижу, для вас, Петр Васильевич, а также для вас, господин генерал, эта листовка послужила откровением?!
Троцкий прямо лучился лживым сочувствием и доброжелательностью, победно сверкая стеклами. Даже голос у него изменился, будто старинным другом за эти минуты стал.
— Сегодня утром ваши аэропланы сбили наш прямо над Петропавловском, чуть ли в двухстах верстах от линии перемирия!
От слов Троцкого у Константина перебило дыхание — удар оказался силен даже для него. А тот нанес немедленно следующий:
— И сегодня же у Омска ваша артиллерия обстреляла части нашей 26-й дивизии, заодно разрушив железную дорогу и телеграфную линию. Ладно, я понимаю, что стрельба вдоль линии идет постоянно, но пускать в ход артиллерию?! Надеюсь, вы объясните Советскому правительству, почему ваша армия нарушает взятые на себя обязательства!
Голос Троцкого лязгнул сталью, он буквально ожег взглядом Арчегова и холодно, даже брезгливо, взглянул на Вологодского. Тот вспыхнул до корней волос от этого молчаливого оскорбления и посмотрел на Константина, требуя от него ответа хотя бы взглядом.
«Да я сам не понимаю, Петр Васильевич, какая хрень происходит?! Но будем выкручиваться!»
От немой поддержки молодого генерала Председатель правительства сразу воспрянул духом и чуть отодвинулся от стола, как бы показывая военному министру, что теперь только на него он и рассчитывает. Потому что сам на отповедь не способен.
— Могу я осведомиться, Лев Давыдович, какой тип вашего аэроплана был сбит сегодня утром?
