ХВ. Дело № 2 (СИ) - Батыршин Борис

Я немного волновался, как наш друг-механик обставит заход в Яффо — по первоначальному замыслу ему следовало сымитировать неисправность в машине и потребовать срочного ремонта в ближайшем порту. Но ему даже выдумывать ничего не пришлось — то ли схалтурили ливанские рабочие, занимавшиеся ремонтом котла, то ли француз-подрядчик сэкономил на запчастях, а только поставленные сутки назад новые трубки потекли после нескольких часов экономического одиннадцатиузлового хода. Тянуть с такой неисправностью до Александрии означало нарываться на ещё большие неприятности, а потому, капитан «Пелопоннеса», высказав в сердцах всё, что он думает о Ливане, о тамошних подрядчиках, о самом котле и об инженерах, его конструировавших, приказал ворочать штурвал на зюйд, где в туманном мареве рисовался берег Земли Обетованной.

Яффо, один из самых древних городов Ближнего Востока, стоявший на своём месте с двухтысячного от Рождества Христова года, делила с Хайфой звание крупнейшего морского порта Палестины. С борта «Пелопоннеса» хорошо просматривался и возвышенный каменистый берег, на котором теснились постройки старого города, разделённый узкими, вдвоём не везде разойтись, улочками, и порт с узким волноломом, идущим параллельно берегу, и британский лёгкий крейсер, стоящий на бочке несколькими кабельтовыми мористее, на внешнем рейде. С севера к прибрежным холмам, на которых раскинулся город, примыкала плоская низменность, на которой даже с такого расстояния ясно были видны признаки строительства.

В своё время мне не раз случалось бывать в Израиле, и я отлично помнил, что в будущем всё это пространство займут городские кварталы Тель-Авива. Яффо превратится в старейший район города, а на месте стройки, которую мы наблюдаем сейчас, раскинется одна из главных столичных достопримечательностей — бульвар Ротшильда, названный так в честь барона Эдмона Джеймса де Ротшильда, представителя французской ветви этой семьи, вложившего огромные деньги в приобретение в Земле Обетованной земельных участков для евреев-эмигрантов из России и Восточной Европы.

Но сейчас меньше всего меня волновали туристические красоты ещё не построенного Тель-Авива. Мы, все трое, жадно вглядывались в медленно приближающуюся пристань, в стоящих на пирсе людей, силясь угадать, кто из них агент «Прыгун», ради встречи с которым мы проделали весь этот путь. Или он ждёт нас в другом месте, а встречать нас пошлёт жену, фигурирующую в списках ближневосточной резидентуры ОГПУ как агент «Двойка»? Точно я знал только одно — в предыдущей версии истории эти двое были вызваны в СССР письмом арестованного уже Блюмкина, и сгинули без следа в процессе следствия. А здесь они, как я надеялся, живы и в добром здравии, оставаясь единственной нашей зацепкой, ключом к предстоящей операции, о содержании и целях которой мы имели пока самое смутное представление.

Встречающего мы так и не дождались. Торчать на опустевшем пирсе как три тополя на Плющихе в сомнительной компании бродячих псов и арабских мальчишек, означало бы привлекать к себе ненужное внимание, а потому мы поднялись по узким, извивающимся подобно горным серпантином дорожкам к Старому городу и погрузились в атмосферу припортовых кварталов. Многоязыкая речь смешивалась здесь с рёвом верблюдов и ослов, с треском автомобильных моторов. Вдоль стен на протёртых коврах сидели мелочные торговцы, менялы, кажется, даже гадатели с хрустальными шарами и курящимися в плошках благовониями, шатались, весело гомоня, группки матросов с иностранных кораблей. То тут, то там неспешно, подобно «Титанику», идущему сквозь сонмы лодчонок, катеров и прочей портовой мелочи, проходили, расталкивая толпу, патрули британских солдат с «Ли-Энфилдами» за плечами. Начальствовали над ними коренастые, широкоплечие, словно выбравшиеся из одного автоклава, уоррент-офицеры с пудовыми кулаками, револьверами «Веблей-Скотт» на поясах и офицерскими стеками, щегольски зажатыми под мышками.

Удаляться от порта мы не стали — отыскали в одном из приморских кварталов квартале кабачок, из дверей которого не слишком густо тянуло прогорклым бараньим жиром, жареной рыбой и горелым маслом, и обосновались там, для того, чтобы отдышаться, осмотреться и обсудить дальнейшие действия. У меня, видимо от долгого ожидания, случился приступ паранойи и я с подозрением озирался по сторонам, видя в каждом посетителе возможного шпика.

Посетителей здесь хватало, причём самых разношёрстых. Портовые грузчики, громко переругивающиеся на идиш (к гадалке не ходи, выходцы из Одессы или Кишинёва!); трое самых настоящих бедуинов в грязных балахонах и пёстрых платках-куфиях(этих-то какой сюда иблис занёс? Правоверным же алкоголь не дозволяется…); вполне европейского вида типы, дурно одетые, в соломенных шляпах-канотье и с бегающими глазками — шипчандлеры, агенты по снабжению судов. На столе у дальней стены шлёпали картами и хрипло ругались по-немецки, возле стойки ссорились два итальянца, и хозяин заведения с любопытством на багровой, исчерченной глубокими морщинами физиономии прислушивался к их трескотне. А когда в кабак ввалилась компания из полудюжины матросов с британского крейсера в своих «квадратных парусах» (как в Королевском Флоте называли форменки с широкими прямоугольными воротниками) и бескозырках с непривычно высокими тульями, всеобщий гвалт моментально стих, и даже макаронники приглушили голоса на пару тонов. «Лайми» явно были настроены на потасовку, и остальные посетители приглядывались к ним, прикидывали расклад сил и шансы одолеть «просвещённых мореплавателей» всем интернациональным кагалом. Хозяин как-то сразу усох, побледнел и начал торопливо убирать под стойку кружки, стаканы и бутылки с напитками подороже.

— Я бы рекомендовал вам, молодые люди, выйти на улицу. — прошелестело у меня над ухом. — Боюсь, здесь сейчас станет несколько… шумно.

Я едва не подпрыгнул на табурете, словно получил укол шилом в филейную часть тела — и обернулся. Возле столика стоял господин в приличном европейском платье, какое подошло бы средней руки коммерсанту или не слишком крупному чиновнику. Крючковатый нос, чёрные, как итальянские маслины, глаза навыкате и жирные вывернутые губы вместе с неистребимым местечковым выговором позволяли безошибочно узнать в нём выходца из черты оседлости, а лёгкий акцент (ко мне он обратился по-русски), наоборот, выдавал человека, привыкшего к английской речи.

Один из англичан, судя по нашивкам, старшина, громко осведомился, есть ли в этой дыре приличный ром, или собравшаяся здесь шваль уже вылакала всё до капли? В ответ из-за картёжного стола раздались гортанные немецкие проклятия, и навстречу англичанам стали подниматься парни с парохода гамбургских линий — кое-кто уже прихватывал за горлышко бутылки, примеривался к массивным табуретам да нашаривал в карманах складные матросские ножи. Гордые сыны пустыни испуганно порскнули по углам, не желая вмешиваться в назревающую Ютландскую битву.

Всё в точности, как в старой дворовой песенке моего детства, подумал я. Помните, может:

… В Кейптаунском порту

С какао на борту

«Жаннета» поправляла такелаж.

Но прежде чем уйти

В далекие пути,

На берег был отпущен экипаж.

Идут, сутулятся,

По узким улицам,

И клеши новые

Ласкает бриз…

Нет уж, незнакомец, кем бы он ни был, прав: мы чужие на этом празднике жизни. Я пропустил вперёд Марка, потом Татьяну (девушка испуганно наблюдала за приготовлениями к побоищу), и мы вслед за провожатым направились к выходу.

Настороженная предгрозовая тишина за моей спиной внезапно взорвалась хриплыми воплями, звоном бьющегося стекла и треском ломающихся стульев. Один за других хлопнули три выстрела.

…Но спор в Кейптауне

Решает браунинг,

И англичане

Начали стрелять…

Я невольно втянул голову в плечи и прибавил шаг, кляня себя последними словами, что не рискнул перед тем, как сойти на берег, достать из саквояжа оружие.