Сон Императора (СИ) - Сембай Андрей

Вторая — генералу Иванову: «Арестованных содержать в строгой изоляции. Никаких публичных процессов пока. Жду подробного доклада. Сохраняйте максимальную бдительность. Любые новые попытки — пресекать на корню».

Он не дал волю гневу. Он снова выбрал холодную, расчетливую жестокость. Изоляция, а не расстрел. Чтобы не делать мучеников. Чтобы не отвлекать внимание от фронта. Но чтобы и у врагов не осталось иллюзий.

Он откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. Перед ним снова стояли образы: капитан Свечин с его правдивым докладом, умирающий Дед, хрипящий Яновский, искалеченный Захаров... И над всем этим — алый клин на карте, который надо было удержать любой ценой. Ценой, которую он теперь знал в лицо. Ценой, которая давила на него тяжелее любого сна о подвале. Он спас себя и свою семью от одной смерти. Но чтобы сделать это, он обрек на смерть и страдания тысячи других. И теперь должен был идти по этому пути до конца. Потому что остановиться — означало признать, что все эти смерти были напрасны. А этого он допустить не мог. Никогда.

Глава двенадцатая: Итоги лета

Глава двенадцатая: Итоги лета

Часть I: Фронт. 20 июня 1917 года.

Конец июня принес долгожданную передышку. Немецкие контрудары, стоившие русским войскам десятков тысяч жизней, постепенно выдохлись. Не из-за нехватки сил или воли у противника, а из-за стратегической необходимости: на Западе наступление Нивеля, хоть и с огромными потерями, всё же сковало германские резервы. К тому же австро-венгерская армия, потрёпанная до предела, демонстрировала признаки полного разложения – участились случаи дезертирства и даже братания на отдельных участках.

Тарнопольский выступ стабилизировался. Это была не линия, а скорее глубокий, окровавленный мешок, удерживаемый из последних сил. Но он удерживался. Русские знамёна стояли в Галиции там, где их не было с 1915 года. Это была не сокрушительная победа, не «русский Верден», как мечтали в Ставке. Это была тяжёлая, кровавая, стоившая невероятных жертв оперативная победа. Тактический успех стратегического значения.

Капитан Свечин, получивший за оборону высоты под Золочевом орден Святого Георгия 4-й степени и звание подполковника, обходил новые позиции своего батальона. Это были уже не окопы, а скорее укреплённая полоса на захваченной территории. Солдаты, измождённые, но с каким-то новым, твёрдым выражением в глазах, копались в земле. Страх перед расстрелом сменился усталой гордостью выживших и горькой скорбью по погибшим. Обещание царя о земле, подкреплённое реальными бумагами, которые уже отправили в тыл семьям некоторых героев, работало. Оно не отменяло усталости и тоски по дому, но давало ту самую «надежду на конец», о которой Свечин говорил государю.

Возле пулемётного гнезда сидел унтер Захаров, теперь уже на костылях, но отказавшийся от эвакуации в глубокий тыл. Он приехал из госпиталя, чтобы «проведать ребят». Рядом с ним, с загипсованной рукой, был Петя, также вернувшийся в строй, но уже в качестве связного.

— Ну что, подполковник, — хрипло сказал Захаров, — отстояли, значит, кусок чужой земли. Теперь нам за свою воевать?

— Теперь нам держать то, что завоевали, — поправил Свечин. — Чтобы было что на стол переговоров положить, когда время придёт.

— Переговоров? — удивился Петя. — А разве мы не на Берлин?

Свечин посмотрел на юношу, на его ещё не утратившее юношеской горячности лицо.

— На Берлин пойдёт тот, у кого больше сил и снарядов останется после всей этой мясорубки, — устало сказал он. — А наша задача — сделать так, чтобы у нас эти силы ещё были. Царь своё слово сдержал. Землю дал. Теперь дело за дипломатами. Если, конечно, — он понизил голос, — их там, в Петрограде, не пересажают все до одного.

Он знал о слухах про аресты в столице. Солдатская почта работала безотказно. И знал, что многие в окопах, получив свои «десятины», начинали смотреть на царя уже не как на далёкого батюшку-царя, а как на строгого, но справедливого хозяина, который свои обещания исполняет. Эта новая, приземлённая легитимность, выкованная в огне наступления и скреплённая земельными наделами, была куда прочнее прежней, мистической. Но и хрупче. Одно дело — дать землю героям. Другое — накормить всю голодную, измученную войной страну.

Часть II: Петроград. Особое присутствие Правительствующего Сената. 25 июня.

Процесс над «группой бывших народных представителей, обвиняемых в государственной измене в военное время» проходил при закрытых дверях. Но его ход и приговор стали достоянием гласности — строго дозированно, через официальные «Правительственные ведомости». Власть не нуждалась в мучениках. Ей нужен был показательный урок.

Зал суда, мрачный и торжественный, с портретами императоров, был почти пуст. На скамье подсудимых сидели семеро человек: Павел Милюков, несколько видных кадетов и октябристов. Они выглядели уставшими, но не сломленными. Милюков, в своём неизменном строгом костюме, с холодной вежливостью взирал на судей.

Обвинение, которое огласил военный прокурор, было составлено виртуозно: не «критика правительства», а «обращение к иностранным державам с призывом к сепаратным действиям, подрывающим единство союзников и боевой дух армии в решающий момент наступления». Фактически — шпионаж в пользу врага. Доказательства — само обращение, перехваченные телеграммы, показания свидетелей о «пораженческих настроениях» в их кругах.

Защита пыталась говорить о свободе слова, о праве на своё мнение, о том, что обращение было призывом не к сепаратному миру, а к активизации дипломатии союзников. Но её голос тонул в казённом, неумолимом ходе процесса. Судьи, суровые сановники в мундирах, слушали, не проявляя эмоций.

В последнем слове Милюков, отказавшись от услуг адвоката, поднялся. Его голос, обычно сухой, звучал с достоинством и глухой горечью:

— Господа судьи! Меня обвиняют в измене. Но измена — это когда действуешь против интересов своей страны. Всю свою жизнь я служил России как учёный, как политик, как гражданин. Я и мои товарищи, увидев, что страна истекает кровью, а победа, купленная такой ценой, может быть утрачена из-за непосильного напряжения, попытались указать на иной путь. Путь разума и дипломатии. Мы обращались не к врагу, а к союзникам. Мы хотели прекратить бойню. Если это измена, то что же тогда патриотизм? Слепое послушание, ведущее к гибели нации? История рассудит, кто из нас был прав. А вашего приговора я не боюсь. Ибо совесть моя чиста.

Приговор был оглашён на следующий день: лишение всех прав состояния, ссылка на вечное поселение в Сибирь. Не расстрел. Не каторга. Ссылка. Жёстко, но не кровожадно. Царь, утверждая приговор, заменил «вечное поселение» на «сроком на десять лет». Он проявил «милосердие», о котором тут же трубили все подконтрольные газеты. Посыл был ясен: критика власти равносильна измене, но Государь милостив к заблудшим. Общество, ещё пребывавшее в эйфории от военных успехов, восприняло это по-разному. Кто-то возмущался произволом. Но многие, особенно средний класс, уставший от хаоса и жаждавший порядка, вздохнули с облегчением: «Наконец-то навели порядок и с болтунами. Сейчас не время для разговоров».

Генерал Иванов, наблюдавший за процессом из своей ложи, остался доволен. Враг обезглавлен и дискредитирован. Страх перед всевидящим оком МВД достиг новых высот. Но в его холодных глазах не было торжества. Была лишь удовлетворённость хорошо выполненной работой. Он уже составлял списки следующей очереди — тех, кто мог попытаться поднять голову после этого удара.

Часть III: Царское Село. Кабинет императора. 30 июня.

Летний вечер. Сквозь открытое окно кабинета доносился запах скошенной травы, цветущих лип и далёкий, едва уловимый гул города. Николай стоял у окна, держа в руках итоговую сводку Ставки. Потери: убитыми, ранеными, пропавшими без вести — более трёхсот тысяч человек. Территориальные приобретения: выступ глубиной до 40 километров по фронту около 100. Стратегический результат: австро-венгерская армия окончательно потеряла боеспособность, германское командование вынуждено держать на Востоке значительные силы, что облегчило положение союзников на Западе. Это была победа. Дорогая, страшная, но победа.