— Между прочим, я и сам неплохо готовлю, — притворно обиделся Гурьев.
— А сутки растягивать умеете? — улыбнулась Макарова. — Если уж Вы такой щепетильный, выдавайте, в самом деле, деньги на хозяйство. Чем-то же и мне нужно на старости лет заниматься. Вот съеду к внукам, тогда и будете справляться сами.
— Вы просто сокровище, Нина Петровна, — вздохнул Гурьев. — Что бы я без Вас делал?
— Да уж. Давайте Ваш паспорт, я Вам прописку оформлю.
— Это лишнее. Быстрее, чем у меня, у Вас вряд ли выйдет. Я такие, очень волшебные, слова знаю.
— Ох, Яков Кириллыч! Столичные молодые люди все теперь такие?
— К счастью, нет. Всеобщее падение нравов так далеко пока не простирается.
Он сослался на необходимость посидеть над бумагами и, оставив прекрасных дам дальше секретничать и чаёвничать, в чём у обеих, похоже, обнаружилась насущнейшая необходимость, проследовал на свою половину.
Сталиноморск. 30 августа 1940
Парадный вход был, разумеется, закрыт, — Гурьев намеренно выбрал такое время. Он вошёл в помещение, где располагался паспортный отдел милиции, с чёрного хода, просквозил тенью через полуподвальный коридор, вынырнув уже в рабочем вестибюле. Радостно поздоровался, как ни в чём не бывало, с попавшейся ему по дороге паспортисткой, растерянно уставившейся ему вслед, подошёл к двери начальника службы. Табличка на двери гордо известила Гурьева, что в кабинете заседает капитан милиции Курылёва Г.А. О, так всё будет несложно, порадовался про себя Гурьев и без стука, по-хозяйски, шагнул внутрь. Сидевшая за столом совдеповская дамочка с перманентом и в милицейской форме со шпалой вытаращилась на Гурьева:
— Гражданин?!.
— Здравствуй, голуба, — широко улыбнулся Гурьев, взял за спинку стоявший у стены стул, перенёс его прямо к самому столу, и, усевшись на него верхом, по-наполеоновски, вынул из нагрудного кармана пиджака красную сафьяновую книжечку и положил в раскрытом виде перед глазами дамочки. — Читай, голуба. Не отрываясь.
Прочитав, дамочка вернула Гурьеву удостоверение, в котором на этот раз значилось его настоящее имя, подняла на гостя потрясённый взгляд и, едва не заикаясь, произнесла:
— Слушаю вас, товарищ инспе…
— Ну-ну, к чему такой официоз, — поиграл бровями Гурьев и опять улыбнулся. — Просто, по-домашнему. Яков Кириллович. Галочка? Глашенька? Грушенька?
— Га…
— Очень рад познакомиться, Галочка, — он достал паспорт и небрежно шмякнул его на стол перед товарищем Курылёвой. — Прописочку оформи мне, голуба, вот по этому адресочку.
Слегка подрагивающей рукой Курылёва сняла трубку телефона прямой связи с паспортистками:
— Кто свободен, девочки? Кочкина? Зайди, Валентина. Сейчас прямо, говорю!
Паспортистка появилась на пороге, ошалело посмотрела на Гурьева, на начальницу. Выслушав указания, умчалась проявлять служебное рвение. Вслед ей понёсся окрик Курылёвой:
— Пять минут, Валентина! Товарищ торопится!
Гурьев почти с садистским удовольствием наблюдал за мадам милиционершей. Интересно, подумал он, окажись я на её месте, — неужели мой сфинктер точно так же мелко пульсировал бы? Или я всё-таки из другого теста? Так хочется верить, что из другого. Только узнать это можно одним-един-ственным способом.
— Ну, вот, Галочка, — снова растянул губы в улыбке Гурьев, демонстрируя эмалированный оскал, словно с рекламного плаката зубного порошка «Жемчужный». — Пока контора пишет, маленькая просьбишка. Не в службу, что называется, а в дружбу.
Он достал из внутреннего кармана плитку роскошного краснооктябрьского шоколада «Золотой ярлык», положил на стол и пододвинул его Курылёвой:
— Я тебе на днях человечка своего пришлю. Нужного такого человечка. Ты ей прописочку тоже организуй без вопросов, ладно, голуба?
— К… Я… Конечно, Яков Кириллыч. Я понимаю, — глаза товарища Курылёвой налились бетонной важностью причастности государственным тайнам, а брови сурово насупились, проникаясь всей торжественностью момента. Она трепетно покосилась на этот шоколад — едва ли не такой же могучий символ власти, как красные корочки и начальственно-хамское «тыканье». — Спецзадание. Я всё сделаю, Яков Кириллович. В лучшем виде, как полагается.
Как мало нужно советскому человеку для настоящего, неподдельного счастья, тоскливо подумал Гурьев. Спецотдел. Спецзадание. Спецбумажки. Спецулыбка. Спецжизнь, спец, спец.
— Ну, и — тс-с-с-с, — Гурьев, как заправский заговорщик, приложил палец к губам и, сально подмигнув, резко поднялся и протянул Курылёвой руку.
Курылёва, едва не захлебнувшись нахлынувшими верноподданническими слезами, тоже вскочила и с неженской мощью стиснула Гурьеву ладонь в рукопожатии. Да, подумал он, попадись такой в клешни, может и задушить на пике сладострастья. Ну, хорош бутафорить, оборвал он себя. Дело сделано. Мавр может уходить.
Сталиноморск. 30 августа 1940
Забрав проштампованный паспорт, он покинул милицию и направился в школу. На педсовет. Сейчас опять будут меня разглядывать, как на невольничьем рынке, чуть заметно усмехнулся он. Ох, судьба-индейка, как говорит Стёпа Герасименко.
Учителя заполнили большую, светлую комнату. Когда все уселись, Завадская заняла своё хозяйское место:
— Ну, что ж, товарищи! Поздравляю вас с началом учебного года. И позвольте представить вам нашего нового учителя литературы…
Гурьев встал, раскланялся и снова сел. Завадская заговорила о школьных делах. Шульгин изображал опереточного шпиона: насупливал брови, поминутно оглядывался и подмигивал Гурьеву двумя глазами. Гурьев слушал её вполуха, изучая своих до сей поры лишь заочно знакомых будущих коллег. Не зря же он полночи провёл накануне в кабинете Завадской, где хранились личные дела учителей и школьников. Исаак Рувимович Цысин. Математика. Ага, это Танечка. Ну-ну. Интересная-то она интересная, вот только полпудика жирка согнать не помешает. Позже. Маслакова нет. Важные партийные дела отвлекли наше сясество. Гурьев отвернулся и сделал вид, что до крайности поглощён словами Завадской.
Он покинул учительскую последним. У дверей уже маячил Шульгин:
— Куришь ведь? — деловито спросил Денис, запуская руку в карман тренировочных штанов и выуживая оттуда початую пачку «Норда».
— Балуюсь, — кивнул Гурьев.
— Айда в таком разе ко мне в кубрик, подымим.
Они спустились в маленькую каморку на первом этаже, забитую спортивным инвентарём, вымпелами, кубками и всякой прочей дребеденью. Шульгин предложил гостю старый обтянутый дерматином диван, а сам взгромоздился на скрипучий стул, страдальчески вякнувший под его весом. Пудиков семь, подумал Гурьев. И улыбнулся.
— Ого, — Денис прищёлкнул языком, увидев у Гурьева портсигар и зажигалку. — Губа у тебя, однако, не дура, Кириллыч!
— Ничего, — согласился Гурьев, неглубоко, но со вкусом затягиваясь. И вдруг воткнул неумолимый, как древний, закалённый в хрустальной ледяной воде горного ручья, цуруги [29], взгляд в Шульгина: — А ты вообще кто, Денис?
Шульгин поперхнулся дымом и долго смотрел на Гурьева, — секунд двадцать. Гурьев даже не мигнул ни разу. Наконец, Шульгин кашлянул и хрипло пробурчал:
— Проверяешь?
— А как же, — Гурьев откинулся на спинку дивана.
— А чего делать будем?
— Работать, Денис.
— А щас-то мы что делаем?!?
— Сейчас оглядываемся. Разминаемся. А потом будем работать. Почему такой бардак тут у тебя? Лень или настроения нет?
— Ух, Кириллыч.
— Ты приберись, боцман. Глядишь, и настроение появится. Настроение — такая вещь, должно приходить и уходить, когда тебе хочется, а не ему. Улавливаешь мою мысль? — Гурьев погасил окурок в пепельнице и поднялся.
Поднялся и Шульгин:
— Есть прибраться, командир.
— Вот. Это по-нашему. Я понимаю, что мы сработаемся. Сработаемся?
— А как же, — просиял Шульгин.
— Ну, тогда занимайся. А я пошёл к урокам готовиться — всё-таки первый раз, можно сказать.
