— Эх, Юрий Владимирович! — вздохнул я с отчетливым укором. — Умеете же вы вербовать… Согласен!
— Вот и хорошо! — довольно заулыбался Андропов. — Вот и славно. Встретимся на Старой площади!
Президент шагнул на крыльцо, а я в другую сторону — пред ясны очи Бориса Семеновича.
— Ладно, гражданин начальник, пишите, — меня так и тянуло ухмыльнуться, — только морсику подлейте. Очень уж он у вас вкусный!
Гордая Елена подала мне полную кружку холодного и пахучего малинового настоя.
Воскресенье, 19 ноября. День
Щелково-40, улица Колмогорова
Всю субботу, на радость лыжникам и лыжницам, валил снег. Падал лохматыми перистыми хлопьями, заглушая звуки, покрывая белым мерзлым пухом и двор, и улицу, и всю Московскую область. Запорошенные сосны и ели вдоль по улице выглядели сказочно, а по дворам висел счастливый детский гомон. Зима! Ура!
Разумеется, Рита с Юлькой тут же засуетились, забегали в поисках лыж и ботинок. Пока мама лила чай в термос, доча трудолюбиво рылась на чердаке, и отыскала-таки лыжные палки, утерянные и оплаканные.
А мой удел — лопату в руки, и греби, папусечка…
Снег с дорожки я перекидал вовремя. Погрузчик «Кировец», свистя и клекоча, расчистил улицу до асфальта, а за ним, весело сигналя, подкатила здоровенная «Нива» со строгим листочком пропуска на ветровом стекле. Риткин «Москвич» на фоне джипа выглядел, как котенок рядом с матерым Кошей.
— Приве-ет! — воскликнула Наташка, выпархивая из-за руля. — И-и-и!
Восторженно пища, она облапила меня, и одарила долгим поцелуем.
— На лыжню, небось? — заворчал я по-стариковски, глядя в любящие глаза, светло-синие, как летнее небо.
— Ага! — радостно засмеялась Ивернева, и закружилась, расставляя руки. — Как тебе мой новый костюмчик?
Эффектный лыжный прикид, белый с серебряной вышивкой, сидел на ней очень обтекаемо.
— Как всегда, очень даже, — вздохнул я. — Но тебе куда лучше совсем без костюмчика…
Довольно хихикая, Ивернева чмокнула меня в уголок губ, и запрыгала, замахала руками:
— Ритка! Юлька! Давайте, скорей!
— Бежим уже! — откликнулся Юлиус, волоча свои и мамины лыжи. — Пока, папусечка!
— Пока, Мишечка! — Рита мимоходом поцеловала меня куда-то в нос, и захихикала: — Да ты не бойся, не соскучишься! Встречай гостью!
Ко мне бежала, расплывшись в счастливой улыбке, маленькая Лея. В пухлом комбинезончике она выглядела неуклюжим медвежонком. Я присел на корточки, и поймал заливисто смеющуюся девочку.
— Привет, Лея!
— Пр-ривет, папа! Я соскучилась уже!
— Я тоже! Будем лепить снежную бабу?
— Будем! Будем!
Отъезжающие, мощно сюсюкая, усиленно махали нам с Леей, но мы не обращали внимания на подлиз. Нам надо было скатать большой снежный шар — капитальное тулово снеговика…
Посигналив напоследок, джип убыл в край белых просторов, где вьются синие лыжные колеи, а простенький, слипшийся бутерброд с сыром, да под горячий чаек, чудится изысканным лакомством.
— Ну, что, моя блондиночка? — я подхватил на руки Лею. — Пошли искать морковку?
— И уголечки, — деловито сказала малышка. — Для глазок!
* * *
Снежная баба вышла на славу — роскошной, как кроманьонская Венера. Мы ей и черны очи вставили, подобрав головешки в камине, и морковный нос воткнули, и ведро нахлобучили… Ну, и похулиганили маленько — прилепили спереди два здоровенных снежных кома, изобразивших пышный бюст.
— Так, пр-равильно же! — Лея налегала на разученную «Р». — А то иначе какой-то снежный дед получится!
Подтерев нос варежкой, она окинула изваяние взглядом ценителя.
— На маму похожа, — молвила девочка задумчиво, — только какая-то толстая… А мама кр-расивая. Да, пап?
Я согласно кивнул.
— Очень!
И маленькая ладошка шлепнула в папину пятерню.
Там же, позже
Лыжницы вломились в дом после трех, раскрасневшиеся и чрезвычайно довольные.
— Тихо! — свирепо шикнул я. — Лея спит!
— Ты смог ее уложить⁈ — шепотом воскликнула Наташа.
— Он и Юльку укладывал, вредину, — похвасталась мать, разоблачаясь.
— Клевета! — возмутилась дочь, стянув лыжный костюм. — Не слушайте ее, тетя Наташа! Я была идеальным ребенком, ангелочком просто!
— Херувимчиком! — фыркнула Рита.
— Обижают? — улыбнувшись, я приобнял Юлю.
— Да вообще! — горестно вытолкнула девушка.
— А что это за произведение искусства во дворе? — поинтересовалась Наташа, собирая в охапку сброшенную амуницию.
— Соцреализм, — просветил я ее. — Ладно, товарищи женщины, идите, мойтесь… переодевайтесь… И буду вас кормить.
— О-о-о! — разошелся общий стон.
* * *
Пронзительно-синие сумерки темнели с недостойной быстротой, словно сдаваясь наступающей ночи. Вся наша улица затихла, пригашая огни, лишь проспект вдалеке, за парком, мельтешил фарами и бликами, да высотки осыпались светлячками желтых окон.
Благодушествуя, я восседал в позе Пилата у камина.
Огонь суетливо подъедал поленья, а я даже глазами не водил, дремотно вслушиваясь в милые домашние шумы.
Лея охотилась за котом, ласково уговаривая зверя примерить кукольное платье, но Коша трусливо сбегал. Рита с Наташей в меховых тапках, затянутые в длинные мохеровые халаты, долго сушили волосы одним феном на двоих, а затем церемонно продефилировали на кухню — дуть чай с пирогом и шушукаться.
— Иди сюда, котик… — запыхтела Лея, выволакивая Кошу из-под дивана. — Хор-рошая киса… Ну, куда ты опять убегаешь? Ну, ко-отик…
Повеяло запахом крапивы и чистоты, и ко мне на колени уселась Юля, прижалась доверчиво. Я огладил ее влажные волосы, и девушка склонила голову на мое плечо.
— Ты чего такой грустный, Юлиус? М-м?
— Да так… — вздохнула доча. Помолчав, подышав мне в ухо, она заговорила, испытывая некое внутреннее напряжение: — Лея — такая лапочка… Прехорошенькая, и умничка. Правда?
— Угу… — вытолкнул я, гадая, к чему эта прелюдия.
— Тетя Наташа жаловалась, что Лея постоянно с ней спорит… Не ругается, а доказывает, да логично так! Она одного тебя слушается… Вообще, с тобой, как шелковая! А на тех выходных Лея меня лечила…
— Лечила? — нахмурился я.
— Да ничего серьезного, папусечка! — заспешила Юля. — Порезалась просто, когда лук чистила. А с Леечкой всё моментом затянуло! Вон, только шрамик розовый. Пап…
Почувствовав глухое волнение в голосе девушки, я притиснул ее покрепче.
— Что, Юльчик?
— Ты будешь любить ее больше, чем меня?
«Бюстгальтер второго размера уже тесен, — подумал я с нежным умилением, — а совсем еще ребенок…»
— Нет, Юлечка, — мягко ответил вслух. — Не знаю уж, где в нас припасено местечко для родных и близких. Говорят, что в сердце, только это ерунда. Скорее, где-нибудь в коре или в подкорке… Да, вот здесь, — пальцами, оглаживавшими дочкины плечи, я дотронулся до лба, — нашелся уголок для Леи, но место Юлии Михайловны не займет никто. Я люблю тебя по-прежнему, и даже сильнее!
Всхлипнув, девушка обняла меня, и сбивчиво зашептала, щекоча ухо:
— Я тоже тебя люблю, папусечка! Сильно-пресильно!
Гладкие Юлины руки сдавили мне шею, затрудняя дыхание, но я улыбался, продлевая драгоценные минуты. Для любви времени не жалко.
Понедельник, 20 ноября. День
Вашингтон, Массачусетс-авеню
Угольно-черный «Линкольн континентэл» мчался по широкой авеню, облюбованной посольствами и застроенной прочими достопримечательностями.
Синти мышкой сидела в уголке, внимательно слушая Вудроффа. Порой она искоса поглядывала на бывшего своего шефа, не позволяя себе даже намечать улыбку.
Фред — мужлан и шовинист, для него признать женское превосходство — нечто немыслимое и позорное. Да и в чем, собственно, ей удалось обойти бывшего резидента из ленинградского консульства? Тем, что вышла замуж за Даунинга? Не смешно.
