Золото Стеньки (СИ) - Черемис Игорь

А потом я обратил внимание на свою руку, которая была вовсе не моей. Я, конечно, не очень старый человек, но эта рука была слишком молодой даже для меня. Да и вообще — свои руки люди обычно знают лучше всего, потому что видят их постоянно, хоть и не придают увиденному никакого значения. Я тоже хорошо помнил, как выглядят мои пальцы — и то, что я увидел, не имело ничего общего с тем, что хранилось в моей памяти. Да и перстни, похожие на печатки «новых русских», я никогда не носил — а тут явно и золото, и рубины с изумрудами были настоящими; у меня бы просто не нашлось столько денег, чтобы купить такую роскошь. И лишь потом до мозга дошло, что рука эта одета во что-то необычное — рукав из тяжелой на вид плотной парчи, расшитый золотом, в котором ладонь казалась ещё меньше.

— Царевич, если ты всё, надо идти, учитель Симеон ждать не любит…

Голос был самым обыкновенным, но раздался слишком внезапно. Я вздрогнул и оглянулся.

* * *

За моей спиной мялся мальчик лет пятнадцати самого простецкого вида, в древнем кафтане и в шапке с красным верхом, такие на картинках из рукописей обычно носили стрельцы или какие-нибудь небогатые дворяне.

Мальчишка заметил мой взгляд и громко, совершенно не стесняясь священника, сказал:

— Царевич, торопиться бы надобно, часы уже четверть отбили, Симеон ругаться будет…

«Царевич?»

В мозгу тут же появился ответ: да, царевич, сын и наследник царя, уже введенный в думу и заменяющий отца, если его нет в Москве.

Это ничего не объясняло, только ещё больше всё запутывало. Я оторвал руку от надгробья и повертел ею перед глазами. Да, это не моя рука. Вторая — в точно таком же рукаве — тоже не была моей. Я глянул вниз — кафтан с длинными полами малинового цвета и вышивкой золотом, огромные, с драгоценными камнями, пуговицы, и широкие штаны синего цвета, заправленные в невысокие малиновые же сапожки с острыми носами. Я так никогда не одевался — и даже представить не мог, что мне доведется это носить.

В этот момент мою память заполнили воспоминания — чужие и даже чуждые. Я — царевич, меня зовут Алексей, а моего отца — Алексей Михайлович, два месяца назад, в феврале, мне исполнилось пятнадцать лет, и я был очень горд, что мне доверяли вполне взрослые вещи вроде присутствия на заседаниях Боярской думы. Говорить я, правда, там не говорил, но сам допуск говорил о многом. О чем именно — я понял не до конца, потому что эти воспоминания всё же не были моими. К тому же я точно знал, что я не был царевичем Алексеем, меня и звали иначе, и на заседания думы никогда не пускали — не только боярской, которая сотни лет не собиралась за неимением бояр, но и обычной, Государственной.

Я чуть покачнулся и вынужден был снова схватиться за надгробие царицы — как выяснилось, моей матери. Только я точно знал, что моя мать была жива, она не была царицей, да и отец не был царем.

«Что происходит?»

На этот раз ответ последовал совсем на другой вопрос, который я не задавал, но, видимо, имел в виду. Меня ждет Симеон, литвин родом из Полоцка, учитель царских детей и придворный поэт, знает языки, грамматику, арифметику и философию, умеет составлять астрологические таблицы и складывать стихи. В общем, по меркам семнадцатого века — не меньше академика РАН с обязанностями советника первого лица государства. Да уж, заставлять такого ждать себе дороже. Вот только я всё ещё не понимал, какого дьявола тут происходит?

В поисках поддержки я посмотрел на спину священника — и понял, что и его я знаю — это протоиерей Галактион, грек из Константинополя, который приехал в Россию по какой-то надобности, остался, прижился в Вознесенском монастыре и уже добрый десяток лет считается русским, хотя язык до сих пор знает плохо. А книга перед ним — Часослов, сборник дневных молитв.

Я помотал головой.

— Царевич…

— Ерёмка, заткнись, — неожиданно для себя рявкнул я — и сам испугался своей властности.

А тот как-то привычно сжался.

Имя мальчишки само всплыло в памяти, как и способ обращения с ним. Был он кем-то вроде денщика и товарища для игр при юном царевиче — верные люди нужны всем, и лучше, если они будут расти вместе с наследником. Впрочем, Ерёмка был прав — надо идти. Я не знал, что случилось, как я оказался тут, в этом соборе, но если всё это мне не мерещится, если я не валяюсь в забытьи в каком-то морге, то лучше вести себя естественно. То есть хотя бы примерно так, как ожидают от царевича. Потому что в ином случае этот кошмар может закончиться сожжением меня на костре, а я не был уверен, что смогу пережить это и просто очнусь в холодном поту в больничной палате.

Я уже начал подниматься на ноги, когда вспомнил ещё одну, но очень важную деталь. Причем вспомнил не из череды воспоминаний неведомо кого — я подозревал, что они исходят от настоящего Алексея Алексеевича, который, наверное, слишком ушел в себя во время молитвы на могиле матери. Нет, я вспомнил это сам, поскольку внимательно изучал генеалогическое древо дома Романовых за интересующий меня период. У Алексея Михайловича и Марии Милославской было тринадцать детей; двое из них в будущем были царями — Федор сам по себе, по праву старшинства после смерти отца, а Иван был соправителем Петра, причем под кураторством Софьи, своей родной сестры. А Алексей… Алексей умер в январе 1670 года, немного не дожив до своего шестнадцатого дня рождения.

Я всё ещё надеялся, что всё это не наяву, что я вскоре приду в себя, в противном случае это выглядело бы слишком жестоко. Мало того, что я оказался не клёвым Петром Первым, а каким-то никому не известным Алексеем, про которого во всех источниках я встретил, кажется, всего пару слов. Так ещё и этому Алексею — и мне вместе с ним — было суждено умереть через год от неизвестной болезни.

Я не хотел умирать, ни во сне, ни наяву. Поэтому я решительно встал, повернулся к мальчишке, который уже держал какую-то меховую кучу, в которой я опознал шубу, походящую царевичу по рангу.

— Ерёмка, веди меня к учителю!

[1] Дмитрия Холодова из «Московского комсомольца» взорвали в октябре 1994-го, Листьева убили в марте 1995-го.

Глава 2

Трудности перевода

Наверное, сейчас я был самым лучшим врачом во всем Русском царстве, а то и в мире, хотя и не мог диагностировать ни одну болезнь, кроме банального насморка. Но я знал, что аспирин — это ацетилсалициловая кислота, которая содержится в различных малинах. Знал и то, что для прививки от оспы нужно собрать жидкость из оспенных волдырей на коровьем вымени; правда, я не собирался экспериментировать на себе, так как с точным знанием механизма у меня были серьезные проблемы, но у меня под рукой имелся Ерёмка, которому всё равно некуда деваться. К тому же я был уверен в эффективности этого средства. [1]

Но я не знал, от чего умер этот царевич Алексей, в учебниках про него писали путано — то ли долго болел, то ли сразу откинул коньки, никакой определенности. Вставая с колен я прислушался к своему новому телу, но ничего не болело, никаких неприятных ощущений не было, кроме, пожалуй, небольшого чувства голода. Новая память подсказала, что царевич Алексей ел последний раз вчера вечером, а сегодня с утра сразу отправился в Вознесенский собор, чтобы помолиться на могиле матери, по которой безумно скучал. У меня родилась гипотеза, что он и помер от голода, увлекшись очередной молитвой, но потом я отбросил эту мысль — вряд ли царь допустил бы, чтобы его старший сын ушел из жизни так бездарно.