Жандарм говорил вежливо, но в воздухе витало: стоит мне отказаться, и рядом обязательно найдутся те, кто будет готов поговорить со мной совершенно другим языком… Что я там говорил? Ниже падать некуда? Накаркал, как есть накаркал. Ну и Степан — что же он начудил? В то, что казак на самом деле напал на великого князя, я не верил.
— Что ж, раз дело серьезное, пройдемся, — я поднялся со своего места.
Ростовцев напряженно переводил взгляд с меня на жандарма, словно раздумывая о какой-то невероятной глупости, но я быстро нашел ему дело. Попросил прогуляться до Меншикова и сообщить обо всех последних событиях. Может, сумеет помочь светлейший князь — а я потом найду как ему отплатить. А не сможет, так и просто знать о начале охоты на противников нового курса будет совсем не лишним.
На улице нас с жандармом ждала закрытая кибитка, двери захлопнулись со звонким щелчком, а потом мы понеслись в неизвестном направлении. С закрытыми окнами я ничего не видел, и единственное, на что мог полагаться, это мощеная мостовая — пока колеса стучат по камням, мы еще в центре. Хотя нет… Еще был ветер: если мы свернем к Петропавловке, даже здесь я не смогу пропустить его порывы.
Но обошлось. По дороге я попробовал узнать хоть какие-то детали у своего сопровождающего, но тот только раз предупредил, что ему нельзя со мной разговаривать, а потом старательно молчал. Наконец, карета остановилась, передо мной открылась дверь, и я неожиданно узнал это место. Стрельна — а значит, меня привезли не куда-нибудь, а на дачу к Алексею Федоровичу Орлову.
Жандарм провел меня мимо охраны, потом под невысокой готической башней, и, наконец, мы остановились перед одноэтажным флигелем с выходящими на сад окнами. Сквозь них было видно склонившуюся над столом фигуру человека: высокий лоб, кудряшки на кончиках волос… Алексей Федорович не отрывался от бумаг, пока мы не зашли в кабинет. Потом окинул меня взглядом и махнул сопровождающему жандарму, чтобы тот вышел.
— Григорий Дмитриевич, скажу честно, был уверен, что мы познакомимся при совсем других обстоятельствах, — граф Орлов, глава третьего отделения, наследник Бенкендорфа, словно ждал от меня каких-то слов.
Я же перевел взгляд в сторону, пробежался по кабинету — тут в отличие от царских покоев никаких лежанок на всякий случай не было — и неожиданно остановился на большом портрете. Крупный мужчина с короткими, словно во время болезни, волосами и горящим взором.
— Это ваш брат Михаил, — догадался я. — Говорят, он был одним из лидеров декабристов и должен был оказаться шестым на эшафоте, но вы поручились за него перед Николаем. Рискнули всем.
— Царь ценил верность. Не только себе.
— Михаил ведь уже умер?
— Ему тяжело далось отлучение от столицы. И даже после разрешения вернуться в Москву многие ставили ему в укор судьбу остальных восставших.
Как иронично: простил царь, но затравили свои же.
— Вы ведь тоже либерал, Алексей Федорович, — я почесал лоб и продолжил. — Раньше я это не понимал, но вот поговорил с Горчаковым, потом узнал, что вы частый гость у Елены Павловны, где уже лет десять говорят только о реформах. Как вы могли одновременно служить Николаю и быть собой?
— Неожиданный вопрос, — Орлов улыбнулся. — Дочь рассказывала о вас, мы даже обсуждали вас с царем, и я еще думал, с чего такой человек, как вы, начнет разговор, когда нас сведут подобные обстоятельства. И вот, что, оказывается, волнует вас больше всего. Что ж, я отвечу, хотя вы могли бы уже и сами догадаться… Николай Павлович в самом начале своего царствования убедился, насколько неудержима русская душа, и нашел свое решение, как ее сдержать. Консерваторы при нем занимались реформами, а либералы охраняли Россию. Каждый делал то, что было против нашей сути, и это заставляло продумывать каждый шаг. Не спешить, думать, и мне хочется верить, что это помогло России стать сильнее.
— Мир изменился, стал быстрее. Возможно, тех скоростей хватало в начале века, но не сейчас.
— Забавно. Вы считаете себя противником тех, кто хочет реформ России, но сами стоите за изменения.
— Но не ценой всего. Не реформы ради реформ. Я хочу, чтобы Россия развивалась, но чтобы каждый понимал для чего. Чтобы каждый год становился лучше предыдущего, чтобы каждое новое поколение жило лучше. Чтобы этот процесс стал максимой, основой.
— И наши реформы сделают Россию лучше, разве нет?
— Сначала они разрушат то, что есть. Сколько людей заплатят жизнью, за то, чтобы жернова прогресса повернулись!..
— Другого пути нет. Ни на востоке, ни на западе ни одна страна не смогла прийти в новое время без крови.
— Это вовсе не значит, что мы не станем первыми, — запальчиво возразил я, и неожиданно Орлов усмехнулся.
— Сергей Семенович Уваров был бы доволен. Сколько он занимался образованием? Всего двадцать лет, а вы уже не понимаете, что живете внутри созданного им течения. Самодержавие: вы верите в царя. Православие: ваше стремление к лучшему — это уже бог. Народность: вы не хотите повторять чужие ошибки, вы готовы искать свой путь.
— Если честно, мы с графом не очень сошлись.
— Он стар, он сейчас ни с кем не сходится, — Орлов отмахнулся.
— Даже жалко, — признался я. — Мне бы хотелось понять, как он дошел до своей формулы, и как она в свою очередь сочетается с тем, как яростно он защищает свободы университетов или настаивает на заграничном обучении для лучших студентов.
— Тут и я вам отвечу, — Орлов поднял кружку с остывшем чаем, стоящую на углу стола. — Сергей Семенович верит в Россию, но в то же время не отрицает чужой опыт. Он считает, что мы можем построить лучший мир и лучшее общество, но зачем делать это с нуля? Свобода нужна, чтобы искать путь. Вера — чтобы отсекать лишнее. Опыт — чтобы выбрать лучшее и отказаться от опасного, а не нырять в омут просто потому, что это сейчас модно.
В школе нам такие детали не рассказывали. Бросили общую формулу, высмеяли, оставили в прошлом. А сколько за ней оказалось скрыто интересного! И неочевидного на первый взгляд.
— А вы с ним не согласны? — спросил я Орлова.
— Согласен, — тот пожал плечами, — поэтому и не мешаю Сергею Семеновичу, который настраивает Норова на возвращение всех старых вольностей, что были на время прикрыты после французской революции сорок восьмого года. Но с графом все просто и понятно, — Алексей Федорович разом стал серьезным. — А вот вы… Я уже получил доклад о вашем сегодняшнем выступлении в Академии наук. И обещании, которое вы дали Уварову. Кстати, учитывая вашу оговорку о том, что вы сегодня узнали о моем участии в кружке Елены Павловны, то просить те самые восемь тысяч душ для своего эксперимента вы хотели у нее? Не думаю, впрочем, что это сработает.
— Почему?
— Елена Павловна печется о людях, но она признает слабость женского разума и, прежде чем воплощать в жизнь свои самые смелые мечты, советуется со своим ближним кругом. А там… Вас не поддержат.
— Александр Михайлович Горчаков говорил, что либерал — это тот, кто действует без личной выгоды.
— Все мы люди, все несовершенны, — Орлов грустно улыбнулся. — Впрочем, я не буду вас останавливать, наоборот, с интересом посмотрю, чего у вас получится добиться. Но… Сначала давайте разберемся с проступком вашего казака.
Ну вот, Орлов услышал от меня все, что хотел, составил портрет и решил заканчивать.
— Расскажите, что случилось. Что именно третье отделение ставит нам в вину.
— Константин Николаевич встречался с кем-то из промышленников, подписывал с ним договор, когда ваш казак вломился и пообещал, что за предательство придется отвечать. Охрана великого князя скрутила его, но до этого сотник Эристов вырубил двоих и еще одному выбил зуб. Ну как, верите, что все так и было? — Орлов с интересом смотрел на меня. — Если да, то я вас отпускаю, и до встречи вечером в Михайловском.
— Не совсем, — я покачал головой. — Кажется, вам рассказали не все детали.
— И что же от меня утаили?
— Промышленник, с которым встречался Константин Николаевич, это Браун Томпсон, мой партнер по Волковскому заводу.
